До 1943 года наша семья проживала в деревне Хорошево Пасиенской волости Лудзенского уезда. Семья состояла из пяти человек: отец Петр Сырцов (1894 года рождения), мать Геновефа Сырцова (1900 года рождения), сестра Са­ломея (1923 года рождения), сестра Антонина (1930 года рождения) и я.
25 августа 1943 года мы работали в поле на своем ху­торе. Убирали пшеницу и на лошади возили в сарай. По­сле обеда со стороны леса появились два полицая и напра­вились в нашу сторону. Подойдя к нам, сказали: «–Бросай­те работать, оставляйте скот в поле, сразу все вместе иди­те домой». Когда отец спросил, в чем дело, они ответили: В вашем доме нужно произвести обыск. Мы ничего не подозревали. Но что-то нас обеспокоило.
Мы все оставили в поле и на лошади приехали домой. Когда мы зашли в дом, полицаи нам объявили: «Вы аресто­ваны всей семьей как политически ненадежные элементы. Никому из дома не выходить. Один час на сборы. Берите документы, личные вещи и продукты – столько, сколько можете унести».

На наш вопрос, куда нас повезут и что с нами будут де­лать, полицаи ответили: «Поедем в центр деревни Хорошево. Оттуда на автомашинах поедете на станцию Зилупе. Дальше мы ничего не знаем».
От большого шока мы не могли сообразить, что с со­бой брать, и нужны ли нам вообще вещи и продукты. По­ка мы собирались, один полицай пошел к нашему соседу Петру Тращенко и попросил, чтобы он отвез нас с веща­ми в деревню.
Привезли нас в центр деревни Хорошево. Там стояли три грузовые автомашины, крытые брезентом. Кругом ходили вооруженные полицаи. Место сбора было окружено.
Две машины уже были заполнены людьми. На еще пустую автомашину погрузили нас – семь семей из деревень Хорошево, Долгие, Колесники. Мой отец сказал мне и моей сестре Нине, чтобы мы при посадке в машину убежали, спрятались в сарае и ждали, пока всех увезут. Мы выбра­ли момент и побежали. Но нас заметил полицай и вернул обратно в машину. Все машины направились на станцию Зилупе. На каждой машине находились четыре вооружен­ных полицая.

Нас привезли на железнодорожную станцию Зилупе. Там уже находилось под охраной много семей из Пасиенской, Истренской, Бригской и других волостей.
Полицаи открыли задний борт, раздалась команда: «Вы­ходи из машины!». Когда мы выгрузились, машины ушли, но через некоторое время они стали возвращаться и приво­зить новые арестованные семьи.
Было много знакомых семей из Пасиенской волости: Сырцовы, Голубцовы, Межецкие, Чернявские, Слядзь, Сте­фановичи, Регинские и другие. На запасном пути стоял то­варный состав. К вечеру, когда всех собрали, нас стали за­гонять в товарные вагоны. В вагонах ступенек не было, и нас толкали, как скот, под мат полицаев. Женщины крича­ли и плакали. Мужчины ругались. Арестованные заполнили несколько товарных вагонов. Во время следования двери вагонов не открывали, на улицу никого не выпускали, не давали воды. Маленькие окна вагона были забиты решетка­ми. Вагоны были настолько забиты людьми, что лежать и сидеть было невозможно. Были маленькие дети, их нужно было укладывать спать, но где? Дышать было тяжело, не хватало воздуха. Туалета не было. Так нас везли более су­ток – две ночи. По пути поезд останавливался на станци­ях, где вагоны загружались такими же семьями.

27 августа после обеда наш товарный состав остановил­ся в лесу. Полицаи-охранники открыли двери вагонов и стали кричать, чтобы мы быстрее выходили из вагонов.
Мы осмотрелись – станции нет. Вокруг лес. Весь состав окружен вооруженными эсэсовцами с автоматами и соба­ками. Мы расположились на обочине канавы.
Прошли слухи, что взрослые останутся здесь, а детей по­везут дальше. Родители стали прощаться с детьми. Делили продукты, вещи. Когда поезд ушел, мы поняли, что это бы­ла всего лишь «шутка». Неожиданно из леса прибыло несколько грузовых автомашин с эсэсовцами. Нам приказали погрузить на машины все вещи и продукты. Когда погру­зили, машины снова ушли в лес. Тем временем мы успели пообщаться с людьми из других вагонов. Это были такие же, как мы – неблагонадежные для фашистского режима семьи из Латгалии – Лудзенского, Резекненского, Даугавпилсского, Абренского, Краславского уездов. Всех нас привезли сюда, чтобы лишить опоры партизан.

Из леса появилось более десятка эсэсовцев с автомата­ми. Приказали нам построиться в колонну по пять чело­век. Мы шли по середине дороги. По обочинам шли кон­воиры с автоматами. Шествие замыкали эсэсовцы. Нас ве­ли в глубину леса, где не было никаких признаков жизни. В колонне стали поговаривать, что нас ведут на расстрел. Никто же не знал, что в лесу находится концлагерь.
Прошли примерно километр и увидели высокий забор, в несколько радов обнесенный колючей проволокой. С пер­вого взгляда мы ничего страшного не заметили. За забо­ром простиралось широкое поле.
Когда нас привели на территорию лагеря, то мы увиде­ли: по усыпанным щебнем дорожкам куда-то торопились одетые в серые робы люди. Вокруг двора в три ряда, сим­метрично, расположились низкие бараки. У двухэтажного здания комендатуры на высоких мачтах развевались два флага. Один - алый с белым кругом и черной свастикой, другой – черный с двумя буквами «SS».

На территории лагеря нас поразило невиданное зрели­ще. Здесь вертелась живая карусель из заключенных. Узни­ки с носилками бегом передвигались по большому кругу и безо всякой надобности на носилках переносили грунт с одного места на другое. Гестаповец следил презрительным взглядом за этим бессмысленным занятием и время от времени покрикивал: «Быстрее, быстрее!» И люди бежали. Потные, худые, измученные.

Нас встревожила и другая картина. В конце лагеря дви­галось несколько оборванных и утомленных людей. На гру­ди и на спинеу них были круглые белые нашивки, у не­которых на шее висела доскас надписью «Fluchting» («Беглец») Люди шли парами, у каждой пары на плечах была длинная жердь. На ней – объемная посудина, наполненная содержимымиз параши в лагерной уборной. Содержимое уносили ивыливали напустую окраину лагеря. Позже узнали, что эту ношу каторжники должны были таскать 14 часов в сутки. А в обед носильщики получали лишь половину положенной порции. Отдыхать им не разрешалось. Люди должны были весь день находиться в движении. И двигались – до тех пор, пока не падали с ног. Этобылизаключенные, за разные провинности зачисленные в так называемую «штрафную группу». Позже отец встретился с од­ним знакомым из штрафной группы – это был Соловьев из Зилупе. Он рассказал, что несколько человек пытались совершить побег из лагеря, но их поймали. За это их зачислили в штрафную группу.

Вокруг колючей проволоки были установлены наблюда­тельные вышки, на которых зловеще поблескивали стволы пулеметов и немецкие каски. В центре стояла высокая наблюдательная вышка, с которой весь лагерь был виден, как на ладони. На ней тоже стоял охранник с пулеметом.
Нас привели на площадь перед зданием комендатуры ла­геря. Там стояло несколько столов, за ними сидели геста­повцы, которые проводили регистрацию прибывших. Гром­ко крича и ругаясь, гестаповцы выстраивали в очередь лю­дей, столпившихся перед зданием комендатуры.
Началась регистрация прибывших. От каждого требова­ли паспорт.

Наши личные вещи и продукты, привезенные на маши­нах, были сгружены в одну большую кучу. Тех, кто про­шел регистрацию, отправляли забирать свои вещи из этой кучи. Столпилась масса людей, каждый искал свои вещи, а они оказались разбросанными… Найти свои вещи не было возможности. Договорились, что будем забирать вещи, а там разберемся.
Нас привели в один из бараков. Поскольку в бараке должна была производиться дезинфекции всей одежды, то было приказано продукты и табак сдать. Лучшие продукты попали на кухню коменданта и охраны. Некоторые мужчи­ны придумали закопать табак и папиросы в землю. Они выгадали.
Приказали раздеться всем догола, разложить все вещи по нарам и пройти санобработку. Вскоре появились парикмахеры с машинками и ножницами. У девушек обрезали косы, мужчин подстригали под «кочан» и обстригли усы.
После санобработки всех вместе – детей, мужчин и женщин – голыми, без одежды, погнали в баню. Баня была малопропускная, а нас было несколько сотен человек. За несколько часов все должны были пройти через баню – «помыться». Поэтому вся эта процедура происходила в спешке, очертя голову.

Чтобы женщины и дети голыми не мерзли на улице, мужчины договорились идти в баню последними. Теплой воды на всех не хватало, приходилось мыться холодной.
Когда баню проходили женщины, вовсю проявлялся ци­низм гитлеровцев. Они непрерывно ходили по бане и по­хотливо рассматривали голых женщин. Кто не хотел мыть­ся, тех обливали холодной водой.
При выходе из бани нам давали одно полотенце на не­сколько человек, но вытираться было некогда. То и дело звучали слова: «Быстрее, быстрее!». Полумокрым, нам из ящика без разбора выбрасывали на плечи белье. Часто уз­ники маленького роста получали длинные рубахи, а высо­кого роста – короткие. Мужчинам попадалось женское бе­лье, а женщинам мужское. Белье это было с тех заключен­ных, которых заставляли раздеваться перед расстрелом...
У выхода из бани стояли эсэсовцы. Глядя на полуголых людей, они смеялись, орали, как дикари, толкали нас.
После «бани» нас всех пригнали в пустой барак. Барак не отапливался. Все мы, полуголые, мерзли. Менялись бе­льем. На голых нарах устраивались на ночлег. Утомившись за двое суток, кто-то уснул, кто-то рассуждал, как пере­жить ночь, долго ли будут держать в этом бараке, возвра­тят ли нам наши вещи. Все жались друг к другу, чтобы со­греться. В течение всего дня мы ничего не ели, нас му­чил голод.

Ночь. В бараке тишина… Света нет. Вдруг пронзитель­ные крики:
– Вставайте! Пожар!
– Все быстро выходите на улицу! Огонь уже охватил ба­рак! Хотите сгореть? – кричит надсмотрщик и стучит пле­тью.
Сонные, испуганные люди вскакивают, хватают детей, бу­дят непроснувшихся. Ничего не соображая, падают с верх­них нар на головы другим. Отчаянные вопли. В бараке, ка­залось, уже чувствуется запах гари. Люди бегут к дверям, застревают в проеме. Те, кто сзади, нажимают. Плач, сто­ны. Отчаяние, смертельный страх.
Вырвавшись, наконец, на улицу, мы увидели, что барак окружен вооруженными охранниками. Там же, родом, сто­ит комендант лагеря Краузе со своей собакой-овчаркой и размалеванной дамой в большой шляпе. Краузе наблюдает за всем происходящим, что-то говорит своей любовнице, и оба смеются. Мы поняли, что никакого пожара нет.

Светлая лунная ночь. Полуголые люди дрожат от страха, пытаются прижаться друг к другу, Дети плачут. Гитлеровец Видуж снова орет:
– Становитесь в строй!
Все, как могли, построились. После этого в течение ча­са он зачитывал инструкцию, как следует себя вести по сигналу тревоги.
–Ни один из вас не соблюдает этих правил. Если бы вы сгорели, виноваты были бы сами! – издевался он. – Однако на сей раз господин комендант великодушно прощает вас. Теперь всем раздеться догола, бросить белье в кучу и голыми бежать в свой прежний барак, где оставлены ваши вещи.
Господин Краузе, его собака и любовница здорово поза­бавились...
Прибежали в барак. Вещи разбросаны по нарам. Каж­дый ищет свои, но найти невозможно. Из чемоданов все вещи вытряхнуты. Все лучшее забрали гестаповцы, ненуж­ное - разбросали. Люди одевались в чужое, потом несколь­ко дней менялись одеждой. На весь барак светилась одна тусклая электролампочка. Так мы провели третью бессон­ную ночь.

На следующий день всех поставили на питание и дали первый завтрак. Весь день ушел на формирование. Трудоспособным (старше 15 лет) на левый рукав пришили белые ленты с черными номерами. С этого дня мы потеряли свои имена и фамилии. Нас называли только по номерам.
Вечером нас всех построили у бараков для первой переклички. Перед нами выступил один из наиболее доверен­ных лиц коменданта лагеря гауптштурмбанфюрера Краузе.
– Надеюсь, – сказал эсэсовский прислужник, староста лагеря мадонец Альберт Видуж, – вы понимаете, где находитесь. Будете делать то, что мы скажем. С этого дня вы – заключенные, стало быть, с вами и будут так обращаться. Без конвоя никто не имеет права отходить от барака дальше, чем на 50 метров. Охрана будет стрелять без предупреждения. Любой, даже малейший проступок, карается. Пытаться убежать бесполезно. Каждый будет пойман и безжалостно расстрелян. Весь хлебный паек нельзя съедать утром, иначе вечером придется ложиться спать на голодный желудок. Тому, кто будет хорошо себя вести и старательно работать, бояться нечего. Запомните это!

– После вечерней переклички мы вернулись в свои бараки.
Кормили нас следующим образом: на сутки на взрослого человека давали 200 гр. хлеба с примесью опилок. Утром на завтрак – черный кофе, по вкусу и по виду напоминавший коричневую болотную ржавчину. Обед – баланда из костей конины или рыбных голов (отходы консервной промышленности). У этой баланды был отвратительно дурной запах и вкус. Попадались кусочки гнилой картошки и моркови с запахом керосина. Такую баланду узники называли «новая Европа».

Мне было 14 лет. Я относился к несовершеннолетним. Дети получали дополнительно в обед еще стакан молока и один тонкий кусочек хлеба, намазанный повидлом. На сутки получали 100-150 гр. хлеба и полпорции баланды.
Мы жили в бараке № 8. Бараки были примерно 30 метров в длину. По обе стороны были оборудованы трех или четырехэтажные нары, на которые можно было заползти только на четвереньках. На первом или втором этаже нар размещались семьи с маленькими детьми и стариками. Верхние этажи занимали семьи со взрослыми членами семьи. Бараки были рассчитаны на 250-300 человек, но там помеща­лось до 500. В каждом бараке стояли по две печи. В ок­тябре и ноябре их еще не топили.

Дни в лагере тянулись, как сплошной кошмар. Каждый день был заполнен событиями – одно тяжелее другого. Часть трудоспособных отправляли плести соломенную обувь для нужд немецко-фашистской армии. В отдельном корпу­се, недалеко от лагерной кухни, были оборудованы мастерские. «Армия на соломенных ногах», – смеялись узники.
Часть заключенных отправляли на работу за пределы ла­гери. Всегда нескольких женщин по очереди брали работать на кухню. Несколько раз такое счастье – работать на кухне – выпадало моей маме и сестре Соне.
Мы, дети, чтобы заполнить время, играли на свалке. Она была недалеко от нашего барака, куда были выброшены негодные чемоданы, банки, бутылки, железо и прочий хлам. Когда особенно сильно хотелось есть, мы бежали в свой барак за оставшимся запрятанным кусочком хлеба, скатывали его в маленькие шарики, клали в карман, а потом по одному клали в рот и долго-долго сосали. Нам казалось, что так лучше можно, утолить голод.

Вскоре в бараке начали свирепствовать корь и дизентерия. Изнуренные организмы детей были неспособны сопротивляться болезни, многие умирали.
У родителей стали отнимать детей. Переводили их в детские бараки. У некоторых матерей – по двое, по трое… Плакали дети, плакали матери. Многие падали без сознания от мысли о разлуке. Но сопротивляться было бесполезно. Из детского барака дети возвращались к родителям только в редких случаях. Рассказывали, что в бараке у детей бра­ли кровь для нужд немецкой армии.
У Дарьи Чернявской из нашего барака отняли пятилет­нюю дочку Лизочку. Ей чудом удалось остаться в живых. Каким-то образом об их беде узнала ее тетя из Риги. Она приехала за Лизочкой. В комендатуре ей выдали пропуск, и она пришла в наш барак. В нашем бараке Лизочки не оказалось. Родители сказали, что Лизочку забрали в дет­ский барак. Тетя пошла в детский барак и забрала Лизоч­ку. Принесла ее в наш барак. Это был живой скелет. Но все же девочка осталась жива...

Ночью в бараках спать было невозможно. Вши, блохи и клопы были постоянными спутниками заключенных. Часто ночью люди раздевались и при свете тусклой лампочки, го­рящей высоко под потолком, уничтожали насекомых.
Изредка администрация лагеря, «заботясь о чистоте», при­казывала произвести дезинфекцию бараков и вещей. В кон­це сентября провели дезинфекцию и нашего барака. Нас на это время отправили в другой барак – изоляционный. Вначале следовало пройти «баню». Все разделись догола. Всех вместе – мужчин, женщин и детей – голыми погна­ли в «баню». Вода была холодная. После бани наспех выда­ли белье. Одни получили майку, другие – трусы, третьи – рубахи. После баниженщин с маленькими детьми помести­ли в отдельный изоляционный барак, мужчин – отдельно, в другой. Нужно было пройти так называемый десятидневный карантин. В бараке нар не было. Лежали и сидели на по­лу, где была настелена гнилая солома. Поместили в барак около 300 человек. На всеэто количество людей в бара­ке было два туалета. На улицу десять суток никого не выпускали. Все свои естественные надобности отправляли тут же, в бараке, закладывая парашу гнилой соломой. Потом все это снова растаптывалось, и стояла ужасная вонь. К сожалению, есть тоже нужно было в этом хлеву. Воду для того, чтобы пить, мыть посуду или умываться, не дава­ли. Днем и ночью мы сидели по очереди, а спали, плотно прижавшись друг к другу. Вентиляции не было. Не хвата­ло воздуха, было тяжело дышать. Десять дней и ночей мы изнывали в этомвонючем сарае. Лежали, словно выброшенные на берег рыбы, и открытыми ртами захватывали воздух. Кормили отвратительно. Многие заболевали и уми­рали. Больше всего гибло детей. В эти бараки каждый день наведывались узники из штрафных групп. В их обязаннос­ти входило убирать мертвых.
После того, как наш барак был продезинфицирован цик­лонным газом, нам дали команду туда вернуться. Опять «ба­ня», после которой нас, голых, погнали в барак, где мы с трудом нашли свои вещи. В октябре было уже холодно, но бараки не отапливались.

Мы не имели почти никаких связей с внешним миром. Не было возможности написать письмо родным. Никто из родственников не знал, где мы находимся. Мы не получа­ли ни писем, ни посылок.
В то время в лагере был такой порядок: руководили им немцы, которые размещались в комендатуре. Наружную ох­рану несли латышские легионеры СС (SS сокр. Schutzstaffeln – охранные части, войска СС), за чистоту и поря­док отвечали латвийские охранники: наказания, расстрелы и прочее проводили гестаповцы-латыши службы СД (SD - служба безопасности). Од­нажды мой отец встретил в лагере бывшего пограничника по фамилии Лоц, который до 1940 года служил на грани­це в нашей деревне. Здесь он был охранником лагеря. Отец стал его просить, чтобы он наше письмо бросил в почтовый ящик. Лоц категорически отказался.

В конце октября комендант лагеря Курт Краузе решил снять кинофильм – показать, какой хороший порядок в его лагере. Отобрали группу узников, дали им чемоданы. Де­монстрировали все по порядку – как арестованные зашли в ворота концлагеря, как прошли регистрацию, как их вежливо встретили гестаповцы, как культурно провели са­нобработку. Из барака отправили в баню, выдали обувь, каждому дали пальто. В бане мылись теплой водой. Мыло, мочалка, полотенце, белье – все, как положено, ну и так далее. Продемонстрировали, как в концлагере содержатся дети. Посреди барака доставили два больших стола, накры­ли их чистыми простынями. С обеих сторон поставили по скамейке. На столы поставили мисочки с супом, рядом по­ложили ложки, по большому куску хлеба, по кружке мо­лока и по кусочку хлеба, намазанному повидлом. Отобра­ли ребятишек 15-20. Попали в эту группу и мы с младшей сестрой. Нас предупредили, как нужно себя вести – сесть за стол, без команды ничего не брать, есть неспеша. За столом мы сидели минут десять, пока кинооператор устанавливал освещение и аппаратуру. Сидим и смотрим на пищу – кажется, так бы и съел все в один миг. Наконец, раздалась команда: «Ешьте!». Мы мигом набросились на еду. Съемка, наверное, шла минуты две. Мы ели и думали, что отберут. Нам разрешили доесть все.

Спустя недели две нам этот фильм показали. Мы видели на экране себя. Если бы этот фильм показали сейчас, то можно было бы подумать, что так было в действительности. Комендант мог похвастаться своим лагерем в Германии.
В конце октября от большого истощения мы с сестрой Ниной заболели. Я заболел корью и дизентерией. Чувствовалось сильное утомление, недомогание и головокружение, как-то все стало безразлично.
Видя наше состояние, родители очень обеспокоились, что нас могут отправить в детский барак. Они скрывали, что мы больны, да и эсэсовцы редко заглядывали на четвертый этаж нар.

В конце октября – начале ноября, чтобы избавиться от лишних хлопот, из лагеря некоторых детей стали отпускать домой. Приезжали родственники, представители волостей, монахини Рижского Свято-Троице-Сергиевского женского православного монастыря и забирали детей из лагеря.
Уехали дети из Мердзенской волости, и в их числе – мой друг Леня Анисимов. Затем приехали представители из Бригской, Пасиенской волостей – на этот раз уехал мой друг Женя Межецкий. Тетя из Риги забрала Янину и Фриду Голубцовых. Не скрою, я им завидовал и считал счастливчиками – ведь они останутся живы и будут жить дома.
Мои родители очень беспокоились, что нас, больных, домой не отправят. Мать и старшая сестра стали просить начальство, чтобы им разрешили работать на кухне. Иногда им это удавалось. Они тайком понемногу приносили хлеб – поддержать нас. Через некоторое время мы немного окрепли, стали понемножку двигаться.
20 декабря 1943 года в обеденный перерыв, когда все собрались в барак на обед, один из работников комендатуры огласил список детей Пасиенской волости, которые сегодня уедут домой. Я услышал свою фамилию, имя и имя своей сестры Нины, которая тоже была очень больна.

Мы и наши родители были безмерно рады, что мы живыми покидаем этот адский лагерь и возвращаемся домой.
Но в то же время было и грустно. Никто не знал, навсег­да ли мы расстаемся с родителями и когда встретимся.
После обеда уезжающим и провожающим нужно было выстроиться у барака. Провожать разрешалось одному человеку – родственнику: матери, отцу или сестре. Меня с сестрой Ниной провожали мама и двоюродный брат Петя Сырцов.
Детям с собой разрешалось взять личные вещи. Детей и провожающих привели на площадь к комендатуре лагеря. Мать и двоюродный брат Петя (ему было 16 лет) вели меня и Нину под руки и несли небольшой узелок. Когда пришли на площадь, увидели – стоит сплошная цепь эсэсовцев. По ту сторону находились представители Пасиенской воло­сти, приехавшие за нами. Одна из них была Адольфина Кигитович, другого мы не знали.

Стали по списку вызывать детей. Вызванный с вещами должен был пройти через строй эсэсовцев – для обыска. Обыск каждого ребенка производил один эсэсовец. Обыс­кивали очень тщательно. Выворачивали карманы, развязы­вали узелки. Лучшие вещи отбирали. Кого проверили, те собирали свои вещи и проходили через строй на повозки. Родные стали прощаться. Эсэсовцы настолько увлеклись обыском, что потеряли бдительность. Так в этот день из лагеря совершили побег три человека: Петя Сырцов (16 лет), Генрих Стефанович (14 лет) и Нина Стефанович (15 лет). Моя мать решила, что это самый подходивши момент для побега. Она незаметно сняла нарукавный номер Пети и сказала ему: «Иди, помоги Ване собрать вещи и вместе с ним иди на повозку". Пете удалось это сделать.

Рядом была семья Стефанович из Пасиенской волости. По списку их дети – Аня трех лет, Мартин девяти лет и Регина тринадцати лет - должны были уехать домой. Их провожали отец, мать, брат Генрих тринадцати лет и пятнадцатилетняя сестра Нина. Их в списках не было. Увидев, что Петя совершил побег, их родители в этой суматохе отравили на повозку Нину и Генриха. Так в этот день из лагеря совершили побег три человека. Нас всех на лошадях увезли на станцию Саласпилс.
Когда мы ехали на станцию мимо парка, недалеко от шоссе Рига-Даугавпилс видели много изможденных людей. Одежда на них была оборвана, на ноги накручены портянки без ботинок. У деревьев, что росли вокруг, была обглодана кора. Сопровождающие нам объяснили, что здесь ла­герь военнопленных, они и объели кору с деревьев.
На станцию Саласпилс нас привезли к вечеру. На следу­ющий день в полдень мы были уже в Зилупе. До своей де­ревни Хорошево надо было добираться еще 12 километров, а детям Стефанович еще дальше – 17.

Передвигались мы с большим трудом, с частыми пере­дышками. Силы были на исходе, мучил голод. Свои скуд­ные пожитки мы спрятали под кустом, чтобы не нести. С трудом преодолели два-три километра дороги. Был де­кабрь, мороз, время уже к вечеру. Мы сидели на обочине дороги, на снегу. Замерзли - одежда и обувь у нас были летние. Решили, что зайдем в какой-нибудь дом, попросим­ся переночевать. Может, и покормят, а завтра за день как- нибудь доберемся. Вдруг видим – со стороны Зилупе на ло­шади едет какой-то мужик. Увидев нас, изученных детей, на обочине дороги в столь поздний час, он остановил ло­шадь и спросил, куда мм идем и кто наши родители. Мы все рассказали. Оказалось, он хорошо знал наших родите­лей. Посадил нас в сани и привез домой.

Было уже темно. В доме не было света. Мы хотели открыть дверь, но она оказалась заперта изнутри. Мы не зна­ли, что в нашем доме живет наша тетя Мария. На наш стук в дверь услышали голос: «Кто там стучит в такой по­здний час?». Мы объясняем, что это Нина, Ваня и Петя при­ехали домой из концлагеря. Тетя была в недоумении, но когда открыла дверь, зажгла лампу и увидела нас – вот это была встреча! Она нас сразу умыла, накормила – правда, не досыта - и уложила спать. Оказалось, когда нас увезли из дома, кто-то сообщил об этом нашей тете. Она пришла жить в наш дом и сохранила хозяйство.

Мы были больны корью. Нижнего белья у нас уже дав­но не было – его сожгли в лагере. Тело чесалось настолько, что на теле образовались гнойники, к которым прили­пала верхняя одежда. На следующий день тетя истопила ба­ню, мы хорошо помылись в теплой воде, которой не ви­дели четыре месяца. Надели чистое белье. Через несколь­ко дней тетя Мария отвела нас в Пасиене, к врачу. Врач был немец. Он прописал какую-то вонючую мазь. Через месяц мы более или менее пришли в норму.
Через несколько дней после того, как нас отправили домой, родителей отправили из лагеря в Германию на принудительные работы. Увезли в Германию нашего отца, мать и старшую сестру Соню.

Привезли их в город Эрфурт – на распределительный пункт. Потом – в город Триполис. Жили в бараке. Отец и сестра. Они работали на фабрике, на токарных станках. Мать не работала, она была больна. Отец рассказал о своем особом положении работающему рядом немцу: «Жена моя больна, а в Латвии остались двое малолетних детей». Немец написал письмо в Берлин, описал всю обстановку. В марте 1944 года из Берлина пришел ответ. «Сырцову Геновефу отпустить домой, поскольку она работать не может, а в Латвии у нее несовершеннолетние дети». Так мать вернулась домой.

Отец и сестра остались работать. В апреле 1945 года их освободили американские войска. Всех иностранцев американские специальные службы собрали в общие лагеря. Провели регистрацию и в конце мая передали их в советскую зону. В советской зоне в Германии распределили в фильтрационные лагеря. Там произвели сортировку. Определили по республикам. Провели дознание: кто такие, откуда, куда и зачем...
После сортировки погрузили в товарные эшелоны и отправили домой. В этом эшелоне находились люди из разных стран, поэтому он следовал через Польшу, Литву, Белоруссию, Украину, через Москву и Ленинград. В Латвию приехали человек десять. Домой они вернулись 25 июля 1945 года...

«Это нас привезли, оказывается, в Освенцим»

К годовщине освобождения Освенцима советскими войсками «Уроки истории» подготовили подборку воспоминаний узников концлагеря из архива Центра Устной истории «Мемориала». Многочасовые интервью, представленные здесь фрагментами расшифровок, были взяты сотрудниками общества в разные годы в рамках различных проектов (в первую очередь, германских проектов документации – «Выжившие в Маутхаузене» и «Жертвы принудительного труда»).

Зимницкая Ольга Тимофеевна

Ольга Тимофеевна родилась в 1932 году в Смоленской области. Первые десять лет своей жизни не помнит, события этого периода известны ей только с чужих слов. Виной этому, по всей видимости, эпизод в Освенциме, о котором пойдёт речь ниже. Интервью брала Ольга Белозёрова в 2005 году дома у Ольги Тимофеевны в Санкт-Петербурге.

– И в один прекрасный день приезжает какой-то дедушка на лошади и говорит, вот собирайся с братом. Вот мы с братом стали собираться, соседи там стали помогать нам, вещи какие-то мы брали с собой, все, что было в доме, что можно было на телегу взять, вот… И нас куда-то увозят, привезли в какой-то деревенский лагерь, где мама. А маму должны были расстрелять, как жену партизана, но, знаете, во время войны, один брат – в полиции, другой – в партизанах, было так… Из, из этого лагеря куда-то нас еще перевели, еще и в конце концов мы оказываемся в большом, большом здании. Это, слышу, говорят, что это Витебск, город Витебск. Это уже в Белоруссии мы. Это большой распределительный лагерь. Вот. Я не помню, сколько мы там находились, не помню. Потом нас сажают в поезд, грузят, знаете, в такие телятники без окон, без дверей. Очень много туда нас заталкивают в эти вагоны и долго, долго везут, долго, долго везут. Я не знаю, сколько, может быть, неделю, может быть, две, может быть, три, но долго, вот.

Привезли нас в какой-то большой весь черный какой-то уголь, что-то там, рельсы, вагоны стоят. Нас привезли вот в какое-то место и, значит, мы пошли, значит, все это немцы там, команды, на ломаном русском языке, вот. Нас, значит, при, завели в одно здание, говорят, что нужно всем, значит, сдать свои вещи, раздеться, золото там у кого есть, у кого там не знаю было золото (смех), вот, сдайте ваши вещи, когда вы из этого лагеря будете уходить, значит, вам все вернут, вот. Ну, значит, что там мама делала я уже не знаю, не помню… Оставили все свои вещи, в следующее здание мы входим, нам говорят раздеться. Мы все разделись наголо, это Витенька, я, мама, потом следующее здание. Нас поливают какой-то холодной водой, нас моют, да, перед этим нас всех остригли.

– Наголо?

– Наголо, наголо, у меня была хорошая, рыжая косичка, папа все ухаживал, заплетал ее, вот. Все, все, все. Женщин везде, везде, везде… Ну и волосы, ежичек все, дети есть дети, дети, где бы не были, дети. Я, у меня все ладошка щекоталась, потому что здесь все же под машинку, под машинку волосы вот так вот я делала, все это. Я не зря это отмечаю, потому что, вот… (короткая пауза) Значит, подстригли, состригли нас всех, потом нас в следующее здание заводят. Там, знаете, это большие помещения, это жутко страшные, вот, дали какую-то одежду, какую-то полосатую лагерную, на ноги – колодки такие. И тоже низ – колодки, а верх – полосатая такая, такие ботинки тряпочные на, на деревяшке, вот. Не хватало этой одежды некоторым, народу же очень много приехало, э-э, не хватало этой одежды, значит, еще какую-то давали, не их одежду, не нашу, которую, в которой мы были одеты, а другую одежду, какую-то чужую одевали люди. Если не полосатая, то вот такая. Там еще следующее здание, нам всем накалывают вот целую татуировку (показывает на след от сведенной татуировки на левой руке).

– А, а Вы свели ее сейчас, да?

– Да. Не сейчас. А когда мне было 18 лет, я уже, это же колется внутрикожно, вот, как я потом поняла, так, он, номерочек-то был вот небольшой так, а я выросла, девушка. Я уже с мальчиками встречаюсь и что номер, он вырос большой, вот такой вырос: 65818. это порядковый, у мамы был 65817, а у меня 65818, вот, а у Витеньки, он – мальчик, мужской пол, ему на ножке кололи. Там было 124000, больше мужчин значит в лагере было, больше, вот, на ножке у него, ему накололи этот номер. Вот нас вот так вот это сделали, дети плакали, больно было… И потом нас ведут, пешком ведут, когда уже вот это все сделали, ведут пешком в барак. Там он назывался блок, блок… Завели в этот барак, вот там мы и живем…

Утром и вечером нас вызывают на поверку вот по этому номеру. Он был нашит на рукаве вот здесь. Вот это, это была и фамилия и имя и отчество (с усмешкой), все это, вот. Мы должны были выйти, нас выкрикивали, мы должны были отозваться. Нас проверяли как-то всех, а что мы там на нарах могли бы. Как там жилось (говорит срывающимся голосом), ну я не знаю, я сейчас это все вспоминаю, как страшный сон. Нары были такие, знаете, очень длинные, сплошные. Ну это так-то, знаете, и проход достаточно большой. В проходе пол был выстлан камнем, ну такие, знаете, тесанные камни… Камни, они такие грубые очень м-м-м, ну, плохо отшлифованные, вот. Ну, там ложимся спать, это, кормили чем-то, какую-то похлебку давали, все-таки ж мы жили вот так. Как выяснилось по документам месяц мы вместе с мамой были вот в этом бараке. Значит, это был уже Освенцим. Это нас привезли, оказывается, в Освенцим.

Я с мамой была там и Витенькой только один месяц, только один месяц, вот. Вот ложимся спать, я уже не помню, как, ну вот ложимся, просыпаемся. Мама поднялась и Витенька шевелится. Он ходил, я встала. Рядом почему-то не встает, а там еще кто-то встал, там, короче говоря, это уже умерли люди за ночь.

– А почему?

– Почему? От голода.

– А то есть Вас вообще не кормили?

– Кормили чем-то, ну я не помню. Я не могу сейчас рассказать, ну вот кто-то же жил. А кто-то не жил, кто-то умер. Может, он был болен, вот я уже не могу этого сказать, вот. Но что и эти вот через не, через некоторое, некоторое время, значит, э-эти женщины крупные такие, тоже они с номерами. Это польки, немки, там же были люди всех национальностей, как оказалось. Вот их тоже когда-то поместили… И, знаете, мы спали головой туда, такая команда была, а ногами сюда. Значит, обходили эти большие женщины. Они за ноги брали. Мертвый там это, вот так вот раз, голова разбивалась на этом, на этих камнях у, ногами и они вот так вот, голова тут, и они тащили, а мозги так все и растекалось по этим камням. Вот такой эпизод я помню, их таких было несколько.

И вот настает день, когда, значит, всех детей надо от матерей отнять. Говорят там, ну, немцы на ломаном русском языке, что здесь детям плохо, видите, дети умирают, и их нужно лечить, их нужно лечить и все. Вывели нас на улицу. (со слезами) Это невозможно, Юля Вас зовут, да? Во меня и Витеньку у мамы отнимают, отнимают, мама говорит, Олечка, ты большая девочка, ты береги Витеньку. (дрожащим голосом) Он маленький, он не будет знать своего ни имени, ни фамилии, надо, чтобы он все время был с тобой. А Вы знаете, какой он был, ему как будто было 15 лет. Он все понимал, он все абсолютно, абсолютно все. Ну, мама так сказала, значит, но он должен быть со мной (с дрожью в голосе).

– Но это правда. Четыре года ребенку.

– Да. Вот, потом нас куда-то отняли, значит от мамы и куда-то в какое-то помещение привели. И тут же у меня вот отнимают Витю, как же я могу его отдать. И он вцепился в меня, и я его держу, думаю, нет, я ни за что не отдам. А его отнимают…

– А что им надо?

– А его вырвали у меня и все. Его отняли у меня и все. И вот я, как будто заснула. Вот я как будто заснула. У меня взяли Витеньку, и я как будто заснула. Вот больше ничего. Вот я говорю, что, почему я так, ведь было девять лет девчонке. Почему я не помню довоенную жизнь? Вот, наверно, потому. Я как будто заснула.

– А что такое, что такое, почему?

– Не знаю. Я объясняю, говорю, Юленька, Вам то, что я помню. Я ничего не могу сказать. Я как будто заснула, почему как будто заснула, потому что в какой-то момент я просыпаюсь в постели. Я лежу, но у меня на глазах какая-то тряпка, что-то мне мешает смотреть. А я руки поднять не могу. Я пыталась снять вот эту тряпку, а я не могу. Дальше я опять ничего не помню в смысле, как это было. Но помню, что меня в этой кровати посадили, и я не могу себя узнать. Я думаю, что же такое, здесь палка и здесь палка, а здесь толстое что-то у меня вот здесь. А это скелет, я – скелет, скелет. Руки я не могла поднять, потому что это, это был, это была кожа и кости. Вот я себя такой увидела, руки – тоже здесь палка большая, а здесь палки маленькие. Это я, ребенок, вот так смотрела на себя. Палки – это у меня косточки эти были, скелет. А на глазах Вы думаете, что, это волосы выросли и с ежика выросли до конца носа. Вот так с носа свисали. Вот сколько времени прошло, вот я не помню ничего. Ведь вот я сейчас вот так думаю, ведь чем-то ж меня кормили, я выжила, как видите меня. Я выжила, я была скелет, но я в себя пришла, понимаете. Может быть, я в это время, а ведь, чтобы волосы от корня выросли вот такими, ну, сколько, это же надо.

– Ну, полгода-то всяко должно пройти…

– Не думаю, не думаю, потому что по документам не полгода, но вот четыре месяца-то, пять… Да, четыре, ну вот так вот, вот такие волосы. Потом это все опять мне состригли уже. Но это уж я помню все, уже потом я помню все. Здесь вот меня стали кормить, меня стали учить стоять, стали учить ходить, меня стали выхаживать. Как выясняется, это был тот же Освенцим, только это был гигиенинститут, вот взяли детей для того, чтобы, что они с нами там делали я не знаю. Только уже через некоторое время вот в этот барак женщина привозила пищу. А там, знаете, бараки большие вот, открываются вот такие вот ворота, и машина входит, еду везет, вот. И ко мне подошла женщина и говорит, они же знали, как нас там зовут и все, говорит, Олечка, тоже она полька, что ли, вот как-то так, говорит, если ты будешь жива и если ты когда-нибудь встретишь маму, чтобы вы знали, что Ваш Викторка умер.

Крикливец Екатерина Васильевна

Екатерина Васильевна родилась в 1926 году в окрестностях Запорожья. В 1943 её угнали на работы в Германию. После уничтожения их рабочего лагеря в совр. Вольсбурге, Крикливец с подругами бежала, что в итоге и привело её в Освенцим. Интервью брала Алёна Козлова в 2002 году дома у Екатерины Васильевны в Запорожье.

– Бежали мы и бродили по лесу, там бродили по деревне. Но наскочили на полицаев. А полицаи нас забрали, привели ж туда до их, в отделение. Ну, и что, и поручили нам одному бауэру, чтоб мы у него побыли, пожили. Ну, мы там недолго были, дней, ну с недельку. Приехала машина и с собаками немцы, и забрали нас, и повезли на вокзал. На вокзале погрузили нас в поезд, ну, товарняк, и прямо в концлагерь Освенцим, прямо в самый… (вздыхает, плачет). Сейчас, я трошки передохну! Я не могу вспоминать!

Привезли нас в Освенцим ночью. Ночью нас загнали в баню. Ну там баня, и там и включается газ, где газ, там и баня. Но нам не включали газ. А только там забрали у нас нашу одежду, надели нам концлагерные платья, вот эти номера выбили и отвели нас в блок, одиннадцатый блок.

А темно, нигде ничего не видно, нары. А там какая-то кладовочка была, там матрасы. Говорит: «Берите матрасы!» Мы полезли за матрасами, а там что-то мокрое, аж скользкое. А девчата кажут: «Наверное, черви». Ну, мы не брали того матраса, вытянули там один сухой, это на матрасе там, мы, три дивчат нас и по… сидели до утра.

Утром – там была у нас лагерькапо называлася, полячка, – она бежит до блока и кричит: «Ауфштейн! Ауфштейн!», нет, ну «строить», уже и забыла я, как, «абтрепен!» – «разойдись!» «Стройтесь!»

И нас построили возле барака по пять человек. Нам колодки на ноги дали такие, как лодка колодки. Построили нас по пять человек, и приходит лагерьфюрер и с этими, своими подчиненными, проверяет и, значит, считает. Ну, и что, и пошёл. Что-то он с нею балакал, мы, это я не знаю.

Ну, и потом, это, мы находилися там, в этом одиннадцатом блоке. Ну, кормили нас, вы сами знаете, как в концлагерях кормят. Вообще, баланду из крапивы или там по праздникам брюкву. Вот. И так мы там были.

Гоняли нас на работу еще с концлагеря, где-нибудь капусту какую убирать. Но мы уже там, конечно, наедалися капусты, но до такого времени, до такой поры, что можно нам было еще есть. А когда уже охлявшие уже болели и умирали. Уже мы боялися много и есть. А когда какие-то там листья украдешь, так там заховаешь где-нибудь, или под платье, или под руки, вот так, под платьем аж. А если они найдут, что листья, – бьют. Чтоб не несли всё.

Худые мы были, страшные, потому что нас же ж кормили плохо. А потом как-то раз приезжает какой-то большой чин, и сказали, что… То всё время мы там были, а это я рассказываю уже, как нас вывозили. Какой-то большой чин приезжает, и сказали, что четыреста девушек надо ему, у него будете работать. Ну, что, там ручеек протекал, иногда там и кровь протекала, они ж опыты делали там. И там бадяга росла, так мы бадягой трошечки щеки понатирали трошечки, чтоб казалось, что мы ещё ж… И нас… и попали мы как раз в те четыреста человек

Коссаковская Оксана Романовна

Оксана Романовна родилась в 1923 году во Львове. В 1942 её схатили во Львове во время облавы, устроенной из-за убийства гестаповца. После года в львовской тюрьме была направлена в Освенцим, где провела два года и стала свидетельницей восстания в лагере. Интервью брала Анна Резникова в 2006 году в квартире Оксаны Романовны в Санкт-Петербурге.

– В сорок третьем я отсидела больше года в камере, а потом отвезли в Освенцим, даже папа пришел, он знал, что сегодня нас отправляют в Освенцим, он пришел к товарной станции посадили меня в этом (очень тихо), в вагоне в таком, товарном, смотрела, как он стоял, как через забор и плакал. Единственный раз когда я видела, что отец плакал…

Ну, приехали мы, нас сразу помыли, обрили, стригли, вытатуировали номер, и отвезли на карантин, отвели в карантинный лагерь. Поселили нас в 25 барак, а 25 барак это был барак, на который после селекции, из которого отправляли потом в крематорий, поэтому все решили, что нас – в крематорий, а просто как раз он освободился, селекции не было, он освободился и нас туда поселили, мы долго жили в этом бараке, ничего не работали тогда, но утром, в пять утра нас выгоняли на проверку, а что это там… сотни тысяч народу было в общем, там семь деревень и город Освенцим это был все один лагерь, так нас пока всех сосчитают до одного, для того чтобы счет сошелся, мы все время стояли так по пять человек в ряду, три-четыре часа, в пять утра нас выгоняли на мороз, на холод, почти неодеты, потому что были в одних деревяшках, какие-то кофточки и юбки, и мы… нас… значит, нас, мы все ждали пока нас так посчитают по всему лагерю, по всем этим деревням, во всех деревнях…

– А деревни – это отделения какие-то?

– Отделения, да. Наша деревня она называла, была польская деревня Бзежинки, называлось Биркенау, Биркенау это Бзежинки… И… потом приносили нам какое-то кофе, напиток, и кусочек хлеба выдавали в бараки не пускали, полураздетые. Они назывались луга, луг, так назвали, станем, друг к другу прижмемся, потому что холодно, а уже осень была, когда нас привезли, в октябре, а там уже пошли заморозки, это все Прикарпатье, Силезия, и там уже морозы были, и мы такие полураздетые, с босыми ногами, в этих деревяшках, прижмемся друг к другу, греемся друг об друга, так до обеда, в обед, значит, снова дали обед, снова выгоняли нас на этот луг…

– А обед это что?

– А в обед давали какую-то похлебку и тоже кусок хлеба, в обед давали к хлебу искусственный мед такой кусочек, и кусочек маргарина давали иногда, и собственно я больше не помню ничего… может что-то еще давали, но я уже не помню… И так было до тех пор, пока я не заболела тифом сыпным. Меня значит забрали, отвели и мои с одного барака девчонки, отвели меня на ревьер, в лазарет, там я пролежала… очень тяжелая форма сыпного тифа была, я была в беспамятстве, потом еле-еле отходила, пришло… училась ходить, потому что ходить не могла, после этого нас забрали, уже перевели с карантинного лагеря в лагерь Б, через проволоку, мы все видели, потому что проволока была…, проволоку все видно лагеря, только такие дорожки были метров на пять, на шесть от лагеря, до лагеря, что мы даже переговариваться могли…

– И вы переговаривались?

– Да. А так вот мы были лагерь здесь был (начинает руками показывать на столе схему лагеря) карантинный, потом дорожка была, здесь лагерь Б был, напротив был мужской лагерь, через… а здесь между ним была вот эта железная дорога, которой нас привезли… через эту дорогу был мужской лагерь, потом за мужским лагерем чуть в сторонке был цыганский лагерь, где жили цыганские семьи, они целыми семьями жили, так тоже мы их видели даже, вот в один день их всех сожгли… это тоже мы видели как огонь там горел, как и не стало…

– То есть там подожгли бараки?

– Я уж точно не знаю, но там огонь горел, и потом их не стало, говорили, что их сожгли… это уже между собой заключенные говорили… А за нашим лагерем Б, который… здесь сразу был крематорий, крематорий был, а потом когда в сорок четвертом году привезли этап венгерских евреев 200 тысяч, 200-тысячный этап очень большой. И тогда же их на этой же дороге рассортировывали, всех молодых, здоровых в одну сторону, всех стариков, больных, детей – в другую, значит… в крематорий, а крематориев не хватало, это я помню, тогда, знаете, вот этот запах горелых костей, этот дым крематория… из этих дымоходов, вонючий такой, тяжелый, так там вот этот в… Бзежинке, там такое отделение там яму выкопали и там бросали, и… ну, они их правда травили сначала, а потом сжигали…

– Но это только так с евреями? Или из вашего барака тоже забирали?

– С нашего барака один раз был, такая селекция, проверка, это если мы… это мы… нам давали, такая дорога была, которая вела на выход с лагеря, ворота были, на них написано «Arbeit macht frei» и… «Труд дает свободу», и «делает свободу», и значит, мы должны были метров так 200-300, 200 должны были пробежать, кто пробежали, кто споткнулся, упал, не мог встать, не мог пробежать, отправляли, это один раз, а потом больше уже не было, потом только, когда мы шли в этот в… в Бреслав, когда пешком шли, мы шли несколько ночей, нас даже один раз бомбили советские самолета, хотя видели, что в полосатых, хотя там… правда с нами шла охрана, но бомбили, и Освенцим один раз бомбили (смеется).

– Вы там были еще?

– И как это?

– Ну, бомбили и все.

– Ну, попали?

– Попали.

– Люди погибли?

– Ну, погиб кто-то… погибли конечно…

– Раз в месяц нам разрешали писать письма по-немецки…

– А вы владели немецким?

– Ну, слабо, но я владела в какой-то мере, но… так это… Хотя немцы, я тут недавно ездила, считали, что вроде как вполне нормально с ними разговаривала, мы даже подружились с одной женщиной. Она ко мне приезжала, дважды была у меня здесь, и я у нее не была, но когда я ездила туда в Равенсбрюк, она ко мне подъезжала. Вообще-то так считалось, что мы вроде как… немцы говорят… я просто забыла, очень много. Нет, вот когда так общаешься и начинаешь говорить, то вроде как откуда-то все вспоминаешь, а так…

– А письма вы писали на немецком…

– На немецком мы писали…

– И что вы писали?

– Ну, что живы, здоровы…

– Ну, там цензура была?

– Цензура была.

– Но вы не пытались что-то как-то… сказать, то чтобы они не поняли…

– Ну, это надо было очень хорошо, чтобы мы знали эти тонкости языка, знаете, чтобы можно было как-то… знаете, что… писали в основном, что живы, ну, может, кто писал, я не писала…

– А ответы вам приходили?

– Нет, но один раз я получила посылку после того как лежала с тифом, я просила, чтобы мне прислали чего-нибудь соленого и мне прислали… нам Красный крест помогал, при чем помогал… Красный крест систематически помогал, но поскольку Сталин отказался от помощи Красного креста, то нам велели посылку из милостыни одну на 10 человек… А все остальные каждый получал посылку…Сталин нам хорошо помогал жить…

– А у вас были друзья, которые попали в гетто?

– Тогда у меня таких друзей не было, а вот в концлагере немецком у меня были друзья евреи, была такая подруга, две подружки такие еврейки, с которыми вместе я работала, и когда в Освенциме было вот это восстание еврейское… вот она попалась, потому что она передавала на фабрику… там в основном в Освенциме брали на фабрику рабочих узников евреев брали только, нас не брали, нас в основном на поле, и так по лагерю… а евреев на фабрику водили, и вот кроме тех, кто были в обслуге лагеря и вот… видите уже…, а, насчет восстания я говорила. Однажды, мы работали там рядом через проволоку, был сразу крематорий, и услышали, выстрелы… значит, началась стрельба, стрельба, потом нас сразу загнали в бараки, потом оказалось, что… когда восстали, там бригада, которая обслуживали крематорий состояла тоже из евреев, они обслуживали, там был этот бригадир еврей, и все, одни евреи обслуживали и один эсэсовец, эсэсовца они бросили в топку, и начали там… охранников постреляли, но потом их видно забрали, потому что нас загнали, мы уже не видели, но вот эту мою подружку, я даже помню до сих пор фамилию это была Розария Робота, варшавская… она с Варшавы, варшавская евреечка, она и вторая Хеля была, Хеля Хонигман, запомнила, мы очень дружили так с ними и ее взяли, потом нас всех вывели смотреть, как их вешают, оказывалось, что она передавала, от этих, как они работали на фабрике, они выносили оружие потихонечку, она передавала этой бригаде, которая работала…

– И много в этом людей участвовало?

– Ну, целая группа, ну, целая бригада, которая обслуживала крематорий…

Михайлова Александра Ивановна

Александра Ивановна родилась в 1924 году в д. Белое Новгородской области. Во время оккупации была угнана на работы в Германию. Бежала из трудового лагеря, после чего оказалась в Освенциме. В лагере Александра Ивановна провела 2 месяца, после чего их перевели в Маутхаузен. Интервью брала Алёна Козлова в 2002 году в доме Александры Ивановны в Подмосковье.

– Ну вот у меня клеймо было, я ж вырезала… В Германии меня, в Освенциме … 82 872 – я помню его до сих пор… Вот, я вырезала, потому что я боялась, что меня уволят в эти самые, в лагеря, Сталин… прятала… И когда я устраивалась на работу, я никогда не давала и не писала нигде… Сразу начинала, что я работала там-то, там-то…

– А вот когда вы в Освенциме жили, у вас в бараке жили только русские?

– Всякие, даже на нары всякие. Вот когда фильм смотрели, может быть, даже на нары – всякие, каких только не было. И итальянки, итальянки доброжелательный народ: с нами так хорошо относились, – полячки, югославенки, украинцы, белорусы и русские.

– Ну, а хорошо относились к русским, или были какие-то?

– Да одинаково, все одинаково как-то так. Но евреи больше, когда самолет пролетит, они выскакивают из барака: боялись, что их обстреливать будут сейчас. А мы, русские, лежим. Я говорю: «Нас русские стрелять не будут». Это уже, когда нас привезли в этот, в Маутхаузен, нам дали матрас, набили стружкой, и мы по 4 человека – 2 валетом спали, лежим, я говорю: «Нас не тронут». Лежим, а у нас сил не было шевелиться.

– А в Освенциме и евреи тоже вместе с вами в бараке?

– Были всякие, да. Но много вперед, последнее время жгли их. Эшелон придет/, даже я попала на разгрузку ихних тряпок. Уж какое там с меня, разгрузка. Вот, я когда попала в концлагерь, Вы знаете, я совсем отключилась от всего. Я ни о чём не думала. Мне кажется, что это/, мне ничего не казалось. В гражданском лагере я как-то вспоминала кого-то там, отца, мать, брата, как в армию отправляли, а тут я ни о чём не думала, ни о ком не думала, ни о себе не думала. Мне казалося, что я провалилась куда-то, всё, меня нет на свете. Может быть, вот это меня спасло, понимаешь, а это большое дело. А там я плакала, всё время переживала.

– В Лейпциге, да?

– В Лейпциге. А тут всё, я отключилась, я ничего не знаю, ничего не вижу, такая какая-то была.

– А вот мы давайте с Освенцимом. Вы сказали, что попали на разгрузку, пришел эшелон, а обычно Вы работали где-то там за территорией, да? А тут Вас на разгрузку повели, Вас или Ваш барак?

– Да, да, наш барак.

– И что это был за эшелон, что вы разгружали?

– Народ, народ сошел на эту сторону, а нас с той стороны заставили тряпье, ихнее богатство. Их же, наверное, эвакуированное, евреев.

– Как будто перевозили.

– Перевозили куда-то. Они все ценности, всё-всё везли сюда, и тряпки и буквально всё. Их с той стороны, а их вещи – с другой стороны. И там специальный барак был, и всё туда, в этот барак таскали все, возили, какую-то коляску нам дали, не помню. А это, а их прямо/, уже мы говорим: «Ну, всё, уже запах, дым, жгут».

Сиводед Галина Карповна

Галина Карповна родилась в 1917 году в Запорожской области. С началом войны ушла в подполье, помогала партизанам. В 1943 году её арестовали, дальше начались скитания по лагерям. Освенцим, где она провела около года, был лишь одним из них, последним стал Берген-Бельзен. Интервью взяла Алёна Козлова в 2002 году в доме Галины Карповны в Запорожье.

– В Освенцим с вокзала пешком гнали. И только до ворот дошли, стояла женщина в полосатом на коленях, за что-то наказанная. Вот это, это первое было в глазах. Потом нас повели вроде-бы в баню, поснимали с нас все, постригли, дали нам полосатые платья, яркие такие жакеты без подкладки, косыночки, чулки, не чулков не было, чи были, не помню, колодки такие выдолбаные, мы в их не могли идти (Хочет показать, какие колодки) снимали их… Одели, постригли, дали нам деревяшки, там нарисованы есть. Не можем идти, падаем, а нас прикладами бьють. Полицаи пригнали нас в блок. 31-ый блок был карантанный. На второй день нам поделали уколы вот сюда.

– Зачем?

– Ну, наверное, чтобы мы не были женщинами. У женщин менструация. У нас были врачи, Любовь Яковлевна, шептала: «Кто может, выдавливайте все» Чи все мы выдавили, но на первой же неделе посыпалися на тиф все! Когда нас пригнали, первый день нам кушать не дали. На второй день нам в обед суп дали. После нас было много, сколько там человек было не знаю, много было. Не только наш транспорт, но еще были же. На обед построили, так три раза и так три раза на две стороны, и по три человека, ряд по три человека. Я стояла в первом ряду. По левую (неразб) Валя Половах, она врач… Она еще не кончила, но работала на ревире как врач, и одна полтавка. Так называли, чи имя Полтавка, чи ее зовут Полтавка. Красивая девушка. И Валя та Логинова тоже красивая, здоровая. А я маленька была, худенька. И стояли мы. Нам принесли суп. А суп, знаете, шпинат, это как щавель наподобие, и оно уже все прокисло, и эта бульба, а там черви. Там головки вытыкают, вытыкают. А Валя: «Ой, боже мой! Черви, черви!» И мы не стали брать этот суп. Не стали брать этот суп. Не блоковали, ничего. Просто его невозможно…, черви головки высовывают и прыгают назад. Мы не взяли. Записали наши номера, вот тут понашитые, выбитые такие номера на платьях. Записали наши номера. Мы не знаем, для чего записали.

Дней через пять, может четыре, вечером, там же утром и вечером. Вызывают наши номера, а стояли тоже вот так: там три ряда, посередине свободно, и там три ряда. Женщины построили. Вызывают наши номера. Всех на колени поставили, а нас вызвали на середину, вынесли стул, там нарисованый такой. Вынесли этот стул, и давай нас лупасить. И ложить. Капа. Капа – она была полячка, Мария. Ой, страшна, страшна! Первой били Полтавку. Всех на колени поставили. Мы не считали, а те девчата, что на коленях стояли, считали по сколько. И Вале Логиновой по 32. Такие палки в руках держут. Одна с одной стороны, а та с другой стороны. Меня последнюю били. Так всем по 32 насчитали, а мне насчитали 18. Я быстро перестала кричать. А те девчата здоровые, кричали, в обморок падали, воды не было… Наш барак был последний, там сразу туалет, а при туалете рукомойник. Половину под туалет, а половину под рукомойник. Воду там давали только в 6 часов утра, один раз давали на несколько часов. Воды не было, так они… так они брали и отливали эту Валю и эту полтавьянку. Отлили и обратно лупасили, а меня не отливали, я в обморок не падала, быстро перестала кричать, и мне девчата насчитали только 18 этих палок. Когда нас побили, нас поставили на середину, и вот так руки навытяжку, и кирпичи, там и там. И мы держали эти кирпичи на руках. Сколько это уже было вечером, не знаю, вечером, поздно вечером, нас не отпускают, все стоят на коленях, а мы на коленях и с кирпичами. А блоковая у нас полячка (у нас говорят комендант, а там называют блоковая). Блоковая пошла просить прощения, нас должны были после этого еще забрать в штрафной. Там говорили эска–это штрафной. Меньшую пайку хлеба давали. На рабочем лагере нам два раза давали суп. А на карантинном только один раз в день, пайку хлеба меньше давали и «бегом-бегом-бегом!» Как поднялся, и бегом-бегом! Мало кто выдерживал. И она пошла просить прощения, что эти женщины с России, у них такой кары нет, а я не успела им объяснить, они не знали. И нас простили, что не послали нас на эска и разрешили, может, в 11 чи 12 ночи разрешили нам подняться и пойти…

– А какая работа? Уборка территории?

– На карантине уборка территории, а на общем была 19-я команда. У нас был 19-ый блок и 19-я команда. Там копали ров, там же болото, осушивали землю. Копаешь землю, кидаешь, грязь, она сохнет, осушивали землю. Вот такая была работа. Налипнет на эти деревяшки… В рабочем лагере нам дали – подошва деревянная, а вот эти – тряпошные. И работай, работай, грязь, не переставай, передышки нема. Как только встал, так тебя прикладом, так прикладом. Кушать привезут там, где работают, стоя покушал, а кушать у нас такие веревочки были, такая миска, ну, как каска. Бирочка привязана, вот тут вот на заднице телепается, ложка у кого была ложка, ложка в кармане, а у кого не было – смастерит. Привязал и все. Не мыли ничего.

– А ложки, миски – это вам выдали?

– Выдали, такие красные, как на мотоцикле едет на голове, вот такие у нас были миски красные. В карантинном лагере были, может, месяц, или около месяца. И нас блоковая постаралась поскорей передать на рабочий лагерь. На рабочем лагере немножко легче. А на карантинном лагере ужасы были. Уже при нас построили железную дорогу прямо до крематория…

– Вы работали только по осушению этих болот, или еще что-нибудь делали?

– Да. А потом уже перед тем как нас угнали из Освенцима, появилась работа двора–копать…. Там их было 15 человек, потом еще 15, попала я туда. Потом еще 30 взяли, и было всего 60 человек. Заставляли деревья выкопать, потом туда пересадить. Капо был у нас немцем, и эсесовец один и с собаками. Где-то в декабре нас перегнали из Освенцима в Центр. То у нас был филиал Биркенау, а в Центре это как Освенцим, там уже и дома были, а у нас бараки были такие. Окон не было, крыша-только шифер, потолка не было…

– Это где? В Освенциме?

– Да-да, в 19-м блоке. Потолка не было, только шифер. Кроватей там не было. На карантинном там были такие тройные кровати. Когда нас избили, у меня был второй этаж, но я не могла туда подняться, мне уступили на первом место. А на рабочем, да, были загородки, тут деревянные нары и вверху нары. Матрас там какой-то большой на все нары и одно одеяло. Там по пять человек. Стен не было, окошко было только там, где блоковая находилась. Одно окошко, у нее отдельная комната была при входе. Тут блоковая и сторож стояла, а мы заходили… Свет правда, целую ночь горел. Целую ночь горел, потому что темно было.

– Вы говорите, когда вас пригнали, сделали всем уколы, а потом многие заболели тифом в вашем бараке?

– Да, с нашего транспорта наши болели тифом.

– И куда их? Они болели прямо тут в бараке?

– Нет, их на ревир, у нас называется поликлиника, или больница, а там ревир. Уже наших врачей было порядочно… Медиков всех забрали на ревир работать, врачей, и Валя Логинова

– И вылечили их?

– Не-е-е. Фаина, одна там, она медик сама была, медсестра, заболела тоже тифом, она осталась живой. Медсестрой работала она с детьми. Там же эксперименты брали

– Там были эксперименты? Какие?

– Над маленькими детьми брали эксперименты, а она работала там. Заболела она тифом, выздоровела. Любовь Яковлевна, это с нашего транспорта, таблетками. Она была такая худая! Вот такая голова, а вот тут ничего нема! Одни кости, только одна голова большая.

– А Фаина рассказывала Вам что-то, какую работу она делала?

– Нет, не рассказывала.

– А Вы были когда-нибудь в ревире? Болели там?

– Нет, вот именно, что мне повезло, что я…, ну там гриппом трошки болела… Болели, а старались на ревир не попасть, потому что туда попадешь, вряд ли оттуда… Нас было 180 человек, ну если 50 выжило, так это и хорошо. А те все умерли. Все умерли. Кто от тифа, кто от голоду, ну зараженные были. На нас такие прыщики были, гнойники, лопались. Вши поразъедали на нас все. Страшные были.

– А в баню не водили?

– Один раз в месяц. И не водили, а гоняли. То кипяток дадут, то холодную воду дадут. Все с нас посдирают, что мы обменяем на пайку хлеба. Там эти, которые работали там, где раздевали, так они что-то там… Мы за пайку хлеба выменяем трусы или чулки. Пойдем, а у нас отберут, поменяют, дадут что-нибудь такое, что невозможно… Страшно, было очень страшно. Фаина эта выжила, она освобождалась в Освенциме, работала по полевой, она года три-четыре как умерла. До ней приезжали интервью брать, а она, Вы знаете, испугалась. В КГБ дядька черный. Поперво ведь нас преследовали, знаете как! Кто в Германии был

– Вы мне расскажете?

– Всех. Кто добровольно, кто в концлагере, всех одинаково преследовали. И она испугалась и тихо помешаная стала. Эта Фаина. Бедная и умерла

Стефаненко Дина Естафьевна

Дина Естафьевна родилась в 1920 году в Запорожской области. В 1941 году её насильственно отправили на работы в Германию. После двух лет принудительного труда Дина Естафьевна как вредный элемент была транспортирована в Освенцим, где провела больше года. Интервью брала Юлия Белозёрова в 2005 году в Санкт-Петербурге.

– Ну меня долго допрашивали и били, долго я там, месяца три или два сидела, не помню, потом меня свезли в концлагерь. Оказывается это концлагерь Освенцим, Аушвитц. Привезли, там много собак, нас привезли ночью, большой такой амбар какой-то и там утром пришли де, номера выбивать на руках. Мне номер выбила тоже лагерная заключенная, наверное, и спрашивает, как, как моя фамилия, как меня зовут, а я говорю, корову когда татуируют, не спрашивают у нее фамилию, и я тебе не скажу мою фамилию.

– А какая у Вас девичья фамилия была?

– Сторчак Дина Евстафьевна. Но ей было все равно, она не записала мою фамилию, но там по списку меня везли с тюрьмы-то, было запись, это не подействовало ничего, моя фамилия была написана там у них. Ну, привезли, как обычно в лагерь. Привезли, раздели наголо, обстригли, где у тебя, что есть волосяной покров, дали йаки, пришивали мы сами себе номер на, на йаки, если я волнуюсь, я говорю немецкие слова или польские… Ну и загнали в бараки и очень били, ругали, кормили плохо, утром щербатой кружку, если это миску дали, кто умирал, от них миски и эти голэндерки.

– А кто умирал от чего?

– Умирали… ну били, недоедание, болезни, каждый день с барака в цельапель в пять часов утра подымают всех, выгоняют на цельапель… Приходит аузерка, пересчитывает, если у кого холодно и бумагу, эту газету за спину положишь, то бьют сильно. Она пощупает палкой и газета там у тебя или нет.

– А почему?

– Ну холодно и люди прикрываются, чем могут.

– А почему нельзя-то газетой?

– Потому что издеваться-то надо над человеком, холодно, значит это хорошо, если мне холодно. Голодно, ей хорошо, она рада, это ж понятно, не понятно. Мертвых из барака каждый день выносили и штабелями складывали, чтоб это ей численность нужна. Она пересчитывает и мертвых считает, не удрал ли кто, не спрятался ли кто, а потом дают кружку эту, миска за спиной привязана. Наливают этой щербатой, это по-нашему чай, наверное, вода чуть сладенькая, на травках какая-то заверена и на работу отрядами, рядами, рядами по пять человек в ряд, ну и полицаи с собаками, голендерки – это значит деревянные тапки такие и нас, как новеньких всегда на, мы в какой-то ров, где-то мы вычищали и нас гнали в самый низ туда, ров, где вода уже вот-вот получается. И оттуда землю мы перекидывали тем, дальше выше, выше, люди рядами стояли к, выше куда, совсем к верху, а мы как новенькие, я потеряла в грязи всосало мои и эти голендерки, но это ужаса не было страшно, потому что мертвых много каждый день бывает, остаются голендерки, то одеваешь те, другие, вот. Потом однажды блокэльтесте послала меня куда, вот кому-то что-то сказать и, и что-то передать, и я шла по лагерьштрассе и слышу, кто, ну кто-то идет сзади, я оглянулося, а там гестаповка шла и ей, вот так, как я иду, я оглянулося, и у меня взгляд такой суровый, и она ска, догнала меня и говорит, ты чего так на меня, русише швайне, смотришь так сурово, что я тебе, мол и стала меня палкой, которой у нее была, вот толстая палка, стала меня палкой бить, потом ногу поставила мне, я упала, она меня давай ногами и в кювет свалила, потом однажды у меня была, почему-то меня полюбила одна полячка Ирена и все меня опекала, то кусочек где достанет это капусты листик, то картошенку хоть сырую достанет, даст мне пожевать, и она меня устроила в месте с собой возили кибли, баки такие на поле, кто работает туда еду, обед. Каждый день утром чай, днем этот, тарелка супа этого и все и хлеба кусочек, буханку хлеба делили, кажется, на четырнадцать человек или на, на девять, я не помню уже, на буханку, маленькими кусочками давали. Но старались держаться больше, я так приметила, где итальянцы ходили, они хлеб не могли есть и вот как они умирали, у них хлеб этот оставался на мешочке…

– А итальянцы тоже были в Освенциме?

– Всякие, всякие национальности были.

– А почему, почему они не могли есть этот хлеб?

– Ну они, не знаю. Они нежные такие, макаронники они же. Не знаю и люди ходили. Я, я не брала, честно. Я с этих, которые умирают и хлеб остается, я не брала и Ирена меня отговаривала, не тронь, но мы с Иреной шли, рядом толкали этот кибель, а сзади полицай, как обычно с палочкой шел, но палочка была у него веточка тоненькая. А я не знала, что он поляк и говорю Ирене, вот если бы палкой хорошей, как меня тогда аузерка побила, да его побить, а он услышал это и доложил нахфорне, это ж, ну, старшим, и меня вызвали э-э-э, нахфорне, там такой этот, вырыта яма неглубокая, так сантиметров семь-восемь и засыпана шлаком и два камня больше, чем килограмм. Надо коленями встать на этот шлак и камни вот так в руки поднять и держать. Гестаповец этот, дождь шел как раз, гестаповец сидит в будке и смотрит за мной, когда у меня руки опустятся, он идет, плеткой меня стеганет или руковицу сымет, да рукой как даст куда попало, и я должна опять поднять руки. Это ему надоело, что я вот так уже не могу, ну, полчаса я стояла, наверное, потом сказал, вставай и иди, только я повернулась, он меня под зад как дал, так я еще и проползла по, по лагерьштрассе, проехала руками и коленями…

А потом один раз вызывали, ну, на цельапель, выходили утром, а мне стало чего-то плохо и я потеряла сознание, меня на носилки и снесли в ревир. Это у меня тиф начался, и я там пролежала весь тиф, меня девчонки прятала на третью, на третий этаж, на третью нару, наверх, потому что часто вывозили в крематорий. Открывали ворота этого барака и подъезжала машина, нагружали и мертвых и полумертвых и в крематорий. И вот я там пролежала, потом девчонки говорят, что я упала вниз, когда сознание ко мне пришло, я не, не ела ни таблеток никаких, ничего, выжила и упала вниз и кричу, крикнула, мама, мы в кино опаздываем…

Пятнадцать, пятнадцать дней, что ли я там пролежала наверху, а потом еще внизу лежала еще ж. Очень вшей много было, бывало так сгребешь в руку их и куда, на, на пол кидаешь, они ж обратно на тебя, хочешь убить ее, она не убивается, она такая большая и крепкая, что не у, да и не убьешь, кучами, кучами вши ползали и девчо, у меня ноги приросли к э-э-э заду. Вот согнулися назад, да нельзя было разогнуть, так девчонки ночью меня водили по этому (стучит рукой по столу) стояку, который топился там в бараке. На весь барак длинный такой стояк и там протапливали, и они меня водили, пока я немножко на ноги встала, чтоб вывести, потому что у меня уже, когда вниз меня перевели, меня брали уже в крематорий, кидали в машину, а девчонки взяли, которые рядом лежала уже мертвая, ту положили туда, им лишь бы счет, а меня забрали и спрятали. И утром Ирена пришла и меня забрала к Буби, к лагерьэльтэстэ…

– Буби – это имя?

– Буби – это кличка ее была немка, и она ее попросила, чтоб она у своем, в своей комнатке меня спрятала, пока я хоть на ноги встану и Буби меня продержала у себя не знаю, сколько, а потом уже говорит, больше нельзя, надо тебе уже на лагерь идти, а потом с этого лагеря вывозили в Равенсбрюк.

Подборку составил Никита Ломакин

Мы мало знаем о тех, кто побывал в фашистских концлагерях, многое забылось или просто замалчивалось. Огромное количество наших соотечественников были зверски убиты за пределами нашей Родины, в германских концлагерях. Единицы смогли выжить. Я хочу приоткрыть страницы из чудовищной истории концлагерей.

Обратиться к данной теме меня побудил тот факт, что мой прадед и односельчанин были узниками концлагерей. У меня появилась уникальная возможность рассказать со слов очевидцев об условиях, в которых жили люди, находясь в плену у фашистов. Я хочу отдать дань памяти всем тем, кто вытерпел ужасы плена, выжил или погиб в застенках концентрационного лагеря.

Воспоминания моего прадеда Ф.Н. Казакова – узника Бухенвальда.

Мой прадед, Казаков Филипп Николаевич, родился в 1903 году. Вырос в селе Волхонщино, Кондольского района, Пензенской области. В довоенные годы прадед работал в колхозе. Когда началась война, ему исполнилось тридцать восемь лет, он добровольцем ушёл на фронт. Всю войну прошёл пехотинцем. Был награждён орденом Красного знамени и медалью «За отвагу».

В одном из тяжёлых боёв в 1943 году прадед Филипп был тяжело контужен, потерял сознание. Когда пришёл в себя, оказалось, что его вместе с другими солдатами взяли в плен.

Дальше было долгое тяжелое время плена в лагере Бухенвальд. Моя мама, Макеева Людмила Петровна, часто рассказывает мне о том, как прадед был в плену. Фашисты издевались над пленными, кормили очень плохо, настолько скудно, рассказывал дед, что организм переваривал собственное тело. От человека оставались только кожа и кости. Кусок хлеба и жидкая похлебка из гнилых овощей единожды в день – вот весь рацион. Сейчас, когда у нас изобилие продуктов, когда порой мы не бережем созданное, задумываешься над тем, как можно было просто выжить при таком питании, не то, что работать.

Прадед говорил, что в плену ни у кого не было имён, был лишь номер. Заучить свой порядковый номер на немецком языке узник должен был в течение первых суток. Номера пришивались на одежду вместе со специальным значком, указывающим национальность. За цифрами руководство лагеря не видело человека, жизнь которого равнялась росчерку пера.

Родственники спрашивали деда: «Что было самым страшным в концлагере?» Прадед, вздыхая, рассказывал, как фашисты над пленными ставили опыты: людей оперировали без наркоза, удаляли им половые органы, безжалостно стерилизовали и кастрировали, иногда с помощью рентгеновских лучей. Заключенные проверялись на способность выдержать низкое атмосферное давление и низкие температуры. Убивали заключенных посредством неизвестных уколов в сердце.

Иногда солдаты не выдерживали пыток. Некоторые переходили на сторону врага, многие пытались бежать из плена. Если кто-то бежал, рассказывал прадед, то всех заключенных из его блока убивали. Это был весьма действенный метод препятствовать попыткам бегства. «Чтобы другим неповадно было»,- говорил прадед Филипп.

Шло время, наша армия продвигалась на Запад, немецкие войска отступали. Для пленников концлагеря это означало, с одной стороны, надежду на освобождение, а с другой – ожидание смерти. Немцы, узнав о том, что советские войска продвигаются к Германии, решили уничтожить всех узников концлагеря. Чтобы замести следы, фашисты начали сжигать пленников в крематории. По словам прадеда, крематорий был самым страшным местом в лагере – «стоглавым чудовищем», похищавшим людей. Обычно туда приглашали заключённых под предлогом осмотра у врача, когда человек раздевался, ему стреляли в спину. Таким способом в лагере были убиты многие тысячи узников.

Перед приходом наших войск наступил момент, когда мой прадед уже попрощался с жизнью, близилась и его очередь отправиться в крематорий. Но, каким было счастье тех, кто услышал русскоязычную речь! Оказалось, что советские солдаты захватили концлагерь и спасли пленников от неминуемой смерти. Прадед чудом остался жив! Уже после войны много раз приходилось слышать от него такую фразу: «Видимо, в рубашке родился».

Оставшихся в живых пленников, от которых осталась кожа да кости, отправили в госпиталь. После госпиталя прадед вернулся домой – к жене и детям. Снова стал работать в колхозе. Часто давали о себе знать контузия и старые раны, от которых он вскоре ослеп, а потом был парализован. Несмотря на то, что прадед стал инвалидом, он не терял оптимизма. Всегда был бодр духом, рассказывал много историй, внушал детям только самое доброе, призывал к тому, чтобы мы, его потомки, ценили жизнь.

Идут годы, зарастают травой окопы, но не зарастают душевные раны. Всё меньше остаётся живых свидетелей той страшной войны. Вот и в нашем селе Ключи не осталось ни одного ветерана…

Каждый год в День Победы у монумента Славы, что находится на территории школы, проходит митинг памяти всех тех, кто не вернулся с полей сражений. Каждый год к подножию монумента возлагаются цветы. И я вместе со всеми тоже возлагаю цветы. Здесь среди многих фамилий есть и фамилия моего прадеда по папиной линии, Макеева Николая Ивановича, которым я очень горжусь, чьей памятью очень дорожу.

После митинга я вместе со своей семьей еду на могилу другого прадеда, Казакова Филиппа Николаевича, чтобы почтить и его память, положить к изголовью живые цветы. Память о моих прадедах будет жить вечно, я очень горжусь ими!

Воспоминания Новосельцева А.И. – узника лагеря Вырица.

Мой односельчанин – Новосельцев Анатолий Иванович, 1941 года рождения, попал в плен вместе со своей матерью и старшей сестрой в 1942 году. Сегодня Анатолий Иванович проживает у своей дочери в селе Чунаки, он прикован к постели.

Со своим классным руководителем мы побывали у него в гостях. Анатолий Иванович рассказал, что в плен он попал совсем ребёнком и мало что помнит. Но детская память сохранила ужасы немецкого плена.

В 1942 году на базе дома отдыха Ленинградской швейной фабрики во время оккупации поселка Вырица фашисты устроили лагерь принудительного труда для советских детей. Немецкие оккупационные власти насильно свозили туда детей из зоны ожесточённых боев под Ленинградом. Лагерь был обнесен колючей проволокой и забором. Детей предупреждали, что за уход из лагеря полагается расстрел. С десяти лет гоняли на работу на поля, в лес, в овощехранилище. А кормили похлебкой из турнепса. Иногда приходил врач, делал нам уколы с неизвестной целью.

Самое страшное, по словам Анатолия Ивановича, было то, когда его отнимали у матери. Анатолий Иванович помнит только рассказы сестры: «Нас привезли в Вырицу, отобрали от мамы и пускали ее только для того, чтобы покормить грудью младшего Толю». У многих детей, действительно, были матери, но это не помогало им избежать лагеря. Свиданий не полагалось. Порою, вспоминает сестра, измученные дети пытались убежать к матери: из лагеря можно было уйти через Оредеж, тогда неглубокую, узкую речку; дети перепрыгивали с камня на камень, иногда падали, тонули. А если и спасались, то потом их всё равно настигала облава: детей плётками гнали обратно и сажали на ночь в карцер-подвал, где было темно и сыро, бегали крысы.

В конце 1943 года немцы заспешили: нужно было убираться из Вырицы, чтобы не очутиться в «котле». С собой забирали всё ценное, всё ненужное бросали. В лагере ценными посчитали тех детей, что постарше и поздоровей: их вместе с матерями (у кого они были) погнали в Германию; остальных - тех, что помладше и послабей, перевели в новое здание - «детский дом». Зимой Вырицу освободили; первой в посёлок вошла группа разведчиков. Разведчики и обнаружили этот новый «детдом», где в подвале прятались человек тридцать детей - совсем маленьких, едва живых от голода, болезней и страха. Их вымыли, накормили и отправили в настоящий детдом – Шлиссельбургский.

Наш собеседник плохо помнит, как его спасли и как он остался жив. Многое ему рассказывала старшая сестра. Именно она находит его после войны, матери в живых уже не было. Помнит Анатолий Иванович лишь натруженные руки солдата, который на руках его вынес из барака. Дальше был детский дом. Уже в 1990-х годах неожиданно для самого себя Анатолий Иванович получил денежное «вознаграждение» от немецкого правительства.

Жизнь узников концлагерей была трагичной даже после войны. С подачи Сталина, на них закрепилось клеймо «предатели». По возможности они меняли фамилии и давали себе обет молчания на всю оставшуюся жизнь. Эта страница истории была наглухо закрыта. Но это вовсе не значит, что мы не должны об этом знать.

Судьбы узников концлагерей очень поучительны для нас и сегодня. Это поколение восхищает своей стойкостью духа. Страницы истории концлагерей взывают нас делать всё возможное, чтобы люди никогда больше не испытывали ужаса фашизма.

Источники:

1. Мельникова Д., Чёрная Л. Империя смерти. М.: Изд-во политической литературы, 1988.
2. Мацуленко В.А. Великая Победа //История. 1985. № 4.
3. Архивные материалы краеведческого музея с. Малая Сердоба.
4. Семейные архивы семьи Казаковых и Новосельцевых.

(Филиал МБОУ «Многопрофильный лицей» с. Малая Сердоба в с.Ключи)

Примечание редактора: В фильме «Находки семейных архивов» фрагмент данной работы был озвучен как эпизод «Освобождение».

11 апреля отмечается Международный день освобождения узников фашистских концлагерей. Он установлен в память о восстании заключенных в нацистском концлагере Бухенвальд на территории Германии, которое произошло в этот день в 1945 году. Узникам удалось обезоружить более 800 солдат охраны. После того как 13 апреля к лагерю подошли американские войска, он был полностью освобожден. Спасены были более 21 тыс. человек, включая 914 детей.

Бывшие малолетние узники из Брянска, которые провели годы Великой Отечественной войны в немецких лагерях, поделились с ТАСС своими воспоминаниями об этих страшных и жестоких временах: о том, как у детей забирали кровь для раненых немецких офицеров, как убивали маленьких ребят только за то, что они плачут от голода, о том, как мамы закрывали своим детям глаза, защищая от сцен насилия. Валентине Мазохиной, Людмиле Свищевой и Петру Карпухину было по три-четыре года, когда их вместе с мамами в "телятниках" - товарных поездах - фашисты отправили в Белоруссию, Германию и Австрию. Пока их отцы сражались с немецкими захватчиками на фронте, всем им чудом удалось избежать смерти благодаря терпению и подвигу своих матерей.

Многое из той жизни за колючей проволокой бывшие малолетние узники знают только по рассказам своих мам, но некоторые моменты сохранились в их воспоминаниях. "Сейчас что-то и посолить забываешь, а та жизнь отложилась в памяти, как будто это было вчера", - рассказывает Петр Федорович Карпухин. Ему было четыре года, когда вместе с мамой Ховрой Максимовной Карпухиной и сестрой в июле 1943 года их увезли из Брянска в Германию в фашистские лагеря, сначала в город Хаген, затем в Деденхофен.

Кружка молока

В этих городах располагались крупные узловые железнодорожные станции, и пленных женщин отправляли на работу выгружать и чистить составы, а дети оставались в лагерях. Все они недоедали, поэтому после освобождения вернулись домой с рахитом и куриной слепотой.

Иногда мамы, нарушая запреты, после работы приносили что-то поесть нам, а немцы за это жестоко избивали. Я до сих пор помню, как таскали за волосы женщину-переводчицу, как она кричала

Петр Федорович Карпухин

"Когда вернулись домой в Брянск, ей дали десять лет тюрьмы за то, что немцам помогала переводить. Отсидела шесть, потом реабилитировали. Умерла недавно", - добавляет Карпухин.

Избивали и детей. "Однажды я голодный что-то хотел украсть поесть. И немец так ударил меня по спине, что я летел несколько метров. Но поднялся, пошел. А потом уже, когда в армию призывался в 1958 году, в военкомате рентген сделали, оказалось, у меня трех позвонков нет. Это хорошо еще, горбатым не остался. Только тогда я вспомнил об этом случае в лагере", - поделился он.

Он вспоминает, что начальницей лагеря была немка, холеная, красивая, в сапогах и с плеткой. "Зайдет, бывало, эта фрау в лагерь, где дети лежат на нарах, говорит "ком, киндер". Пойдешь с ней, а она начинает развлекаться. Я помню, что со мной было. Вот стоит она, держит кружку молока и дает мне на расстоянии, дразнит. Я иду голодный, а сзади овчарка - прыг надо мной, я кувырк, и так молока этого не выпил", - говорит Петр Федорович.

Часто детей забирали из лагеря навсегда: мать возвращается вечером с работы, а ребенка ее уже нет. Куда увозили детей, никто не знал. Однажды весь лагерь погнали через горы пешком. Среди пленных пошел слух, что на расстрел. "Помню по дороге буковые деревья вокруг. Тяжело было идти. Но тут нас окружили американцы, немцев взяли в плен. Обнимать нас начали, детей шоколадом кормить, на мотоциклах катать, освободили, успели", - делится воспоминаниями Петр Федорович.

"Потом помню, как нас везли через Эльбу домой. День, вроде, спишь, а ночью глядишь, как зверек, в окошко. Состав набит полностью. Некоторые пленные, которые боялись, что их дома как предателей посадят в тюрьму, прыгали с вагона ночью. А поезд медленно идет по временному мосту над Эльбой, шагом ты его обогнать можешь, но живые они останутся, или неживые - никто не знал. Куда он нырнет, в реку или о сваю разобьется…", - говорит он.

После возвращения в Брянск семье пришлось жить в землянке, потому что родной дом немцы сожгли. Через несколько месяцев с фронта вернулся и отец. "Пришел он инвалидом второй группы, без ребер, без глаза, с больной ногой", - вздохнул Петр Федорович.

Самая лучшая кровь

Валентина Степановна Мазохина тоже вспоминает, что возвращаться из лагерей брянским семьям было некуда. "Тут все сожгли дотла, все улицы. Те старушки, которые там остались, вместе с домами погорели, а нас натромбовали в товарняки и повезли в Австрию, в лагерь номер 301", - делится своей историей Валентина Степановна и дрожащими руками показывает подтверждающие документы о том, что два года провела с мамой Анной Георгиевной Сулимовой, которой было на тот момент около 20 лет, в концлагере.

Анна Георгиевна рассказала дочери всю правду перед смертью в 1984 году, раньше боялась, чтоб не отправили за решетку как предателя. "Это был очень страшный лагерь. Сразу после приезда на плацу немцы начали отбирать детей от родителей. Там были крики, стоны, там вообще ужас что творилось", - вспоминает рассказы матери Валентина Степановна. Женщины и дети жили в разных бараках.

Время от времени некоторых детей группами забирали и по две недели держали в специальных боксах, подкармливали, содержали в чистоте. А потом брали у них кровь для спасения раненых немецких офицеров. "Мама рассказывала, если они полностью брали кровь, дети умирали, а трупики их вывозили и сваливали в специальную яму. Некоторых отправляли обратно в лагерь: умрет - значит умрет, не умрет, значит выживет", - рассказала Валентина Степановна. "Брали кровь даже у младенцев, у них считалась самая лучшая кровь. А местные жители, австрийцы, ходили к этой яме, снимали с детских трупиков одежду, и вот, если шевелится еще ребенок, они забирали его с собой на тележку и дома выхаживали", - добавила она. Валентине Мазохиной повезло: очередь до нее дошла, но в лагерь пришли освободители. Со всей большой улицы Кавказской в Брянске из детей остались в живых после плена только она и еще одна девочка.

В том лагере все женщины и дети с 12-ти лет работали в поле, выращивали сахарную свеклу. Чтобы не умереть с голода, для питания они молотили бумагу, добавляли муку и варили клейстер, который приставал к небу. Поплатиться жизнью в лагере можно было за малейшую провинность.

"Когда гремела сирена, мамы нас звали, а дети бежали на зов матерей. Если не успевали назад вернуться, на месте расстреливали и мать, и ребенка", - говорит Валентина Степановна.

Мама моя рассказывала случай, как один мальчишка так сильно кричал от голода, что немец подошел и заколол его своим штыком. Мать ребенка на глазах у всех сразу седая, белая стала, как лунь

Валентина Степановна Мазохина

301-й лагерь в Австрии освободили в начале 1945 года. Многие пленные погибли в толпе, когда выбегали из-за ворот зоны. "Когда мама мне начала все это рассказывать, я стала припоминать, что когда мы выезжали из Австрии, она на меня много всего надевала, так много, что я не могла повернуться. И на себя надевала, и на меня. Я ей пожаловалась, что мне плохо, а она сказала: молчи, это для того, чтобы приехать, продать, и кусок хлеба и соли купить", - вспоминает бывшая узница.

Мать и отец Валентины Степановны после войны так и не встретились. Степан Сулимов служил танкистом, освобождал Берлин. Погиб он за несколько дней до Победы, в апреле, когда брали Рейхстаг. Его похоронили в Германии, а домой прислали извещение, в котором указали и номер кладбища, и ряд и даже могилу, чтобы родственники могли навестить. "На могиле отца я так ни разу и не была. Но я мечтаю туда поехать. Надеюсь только на сына. Он у меня дальнобойщик, говорит, что как только дадут ему рейс в Германию, возьмет и меня", - сказала Мазохина.

Мамы дали нам вторую жизнь

Председатель общественной организации бывших малолетних узников фашистских концлагерей Фокинского района Брянска Людмила Николаевна Свищева, которая тоже провела в концлагере в Белоруссии около года, не сомневается, что дети, попавшие в концлагеря, выжили только благодаря своим самоотверженным и терпеливым мамам.

"Я очень любила собак, а немцы все с овчарками ходили. Эти собаки, конечно, были очень натасканы на людей. Мама моя, Антонина Васильевна Силукова работала на кухне, они с женщинами чистили картошку. И когда она глянула в форточку, увидела, что я бегу прямо к собаке. Она в эту форточку как пуля выскочила, и побежала, меня ухватила и спасла от верной смерти. Потом уже стали пробовать, как можно пролезть в эту форточку, но никто не смог больше", - рассказала Людмила Николаевна.

Вообще Антонина Васильевна очень мало рассказывала про лагерную жизнь: работать гоняли даже пятилетних, они копали землю, носили камни, все голодные были.

Они детей впрягали в повозки, и сами напьются шнапса, плетками бьют, дети везут, а они еще заставляют их петь. И смеются, и стреляют. Но если был какой-то массовый расстрел, мамы старались нам глаза закрывать рукой, чтоб мы не видели.

Людмила Николаевна Свищева

"Вот поэтому мы еще живем, потому что немножко нашу нервную систему мама берегла. Родители - это родители, наша защита. Благодаря матерям, мы живыми остались", - добавляет Свищева.

Она помнит, что еще в лагере был крематорий, где каждый день жгли людей. Самых слабых вели колонной, раздевали и сжигали заживо. Но даже в таких сложных условиях, под страхом расстрела, пленные женщины организовывали подпольные организации, чтобы дать своим детям хоть какое-то образование. "Ночью они приползали в детский барак и вели уроки. Книг не было. Учителя пересказывали "Войну и мир", другие книги по памяти. И даже устраивали праздничную елку на Новый год", - вспоминает Людмила Николаевна. А через год лагерь освободили белорусские партизаны.

Последние свидетели войны

После возвращения домой брянские семьи ждали не только пустые сожженные улицы города, но и опасность вновь оказаться в неволе.

Пленные считались предателями. Сталин высылал их на Соловки. Мать предупреждала: нигде никому не говори

Людмила Николаевна Свищева

В Советское время малолетним узникам была закрыта дорога во все техникумы, университеты и даже в училища. Получить образование Людмила Николаевна смогла только потому, что во время войны ее отец работал машинистом поезда, доставлял в блокадный Ленинград снаряды, боеприпасы, продукты. Она говорила всем, что ездила с отцом.

Свищева напомнила, что малолетних узников признали только в конце 80-х годов, приравняли к ветеранам. "Но по факту получается, что приравнены мы только на бумаге. У нас в 2006 году отобрали даже льготу на захоронение, по которой умершим узникам оплачивался памятник и похоронная процессия. Мы ходили по всем инстанциям, и в прокуратуру, и в военкомат, писали везде, чтобы вернули хоть часть этой льготы, ведь многие бывшие узники живут в одиночестве. Мы же являемся последними свидетелями этой войны. Хочется, чтобы и нас, узников, тоже не забывали", - посетовала она.

Татьяна Виноградова

В ГЕТТО

21 июня 1941 года я с двумя товарищами по школьному классу поехал в пионерский лагерь Минского радиозавода, который находился в районе Раубичи.

Радиозавод «Электрит» фирмы Телефункен появился в Минске в 1939 году – перед передачей польского города Вильно Литовскому государству завод был демонтирован и переправлен в г. Минск. Но смонтировать и запустить его смогли только осенью 1940 года, когда принудительно привезли специалистов из Вильно. Радиоприемники, выпускаемые этим заводом, по тем временам были мирового класса…

В тот же день, 21 июня, мама поехала на лечение в Ессентуки, а папа – в Ленинград, в командировку на завод «Светлана». Трехлетняя сестренка с детским садом выехала на дачу.

22 июня 1941 года ничто не нарушало нашего ритма жизни, Но удивило, что с вечера 22-го и утром 23-го июня исчез из лагеря весь персонал мужского пола. Ночью за моим школьным другом Леонидом на правительственной машине «ЗИС-101» приехала его мать – забрать в пионерлагерь «Артек». Лёня был сыном наркома строительства БССР.

23-го вечером, когда мы играли в футбол, над нами пролетели два самолета: один – со звездой, а второй – с незнакомыми черными крестами. Полет сопровождался пулеметной стрельбой. Воздушный бой, который мы приняли за маневры, закончился гибелью краснозвездного самолета.

24 июня мы увидели множество самолетов с крестами на крыльях, а также странные людские потоки на дорогах и беспорядочное передвижение советских войск в разных направлениях.

Во второй половине дня нас собрали в столовой, и начальница лагеря объявила о начале войны с фашистской Германией и о том, что наши победоносные войска уже под Варшавой.

Ребята моего возраста кричали «ура», а девочки старшего возраста, у которых отцы служили на границе, даже прослезились.

К вечеру 24-го напряженность возросла. Доносился гул и грохот, а на западном горизонте со стороны Минска, казалось, солнце не заходит.

Рано утром 25 июня появились беженцы: это были родители. Они забирали своих детей и уходили в сторону шоссейной дороги Минск-Москва. Из их сообщений стало ясно, что огромное зарево, которое мы наблюдали вечером и ночью, это горящий и разгромленный бомбежкой Минск. Беженцы рассказывали о большом количестве погибших жителей.

Вскоре пришли родители и два старших брата за моим вторым школьным другом Петей Голомбом. Вся эта семья работала на радиозаводе, т. к. их вывезли из Вильно, как специалистов. Петя знал польский язык и идиш, а я – русский и английский, который начали учить в 6 классе. Поскольку за мной некому было приходить, я с Голомбами пошел в сторону Москвы.

По дороге к шоссе тянулась вереница людей-беженцев. Когда мы вышли к гудронированному шоссе Минск – Москва, нас настигли немецкие самолеты. Раздались пулеметные очереди. Толпа в ужасе бросилась в разные стороны. На обочинах шоссе осталось множество тел. Это были первые увиденные мною в жизни погибшие люди. Возникла паника, послышался плач и крики родственников погибших. Черный дым стелился вдоль горизонта – от горения гудронового покрытия шоссе, на которое фашистские самолеты бросали зажигательные бомбы. Горели военные автомашины с техникой. Воинские части отходили в полной неразберихе, а мы выбросили последние вещи и ускорили шаг, т. к. хотели добраться до г. Борисова (60 км от Минска), но не выдержали усталости и на опушке леса к ночи свалились без сил. Проснулись от лязга гусениц и от немецких окриков «Раус!». Немцы были в черной униформе – танкисты. Как потом выяснилось – это были десантные войска.

Мужчин сразу отделили для проверки – не военнослужащие ли они?

Нам приказали возвращаться в Минск.

Двое суток мы шли под непрерывными обстрелами самолетов и 27-го пришли в Минск, но немцев там еще не было. Город был весь в развалинах. От деревянных домов оставались одни обгорелые печные трубы. Садовой улицы, где до войны я проживал, больше не существовало, а на месте нашего дома было сплошное пепелище. В нем я стал искать свою коллекцию старинных монет. Нашел несколько монет, сплавленных со стеклом.

Передо мною встал вопрос: «Как жить?». Ни знакомых, ни родных… Трехлетняя сестра Инна осталась где-то в своем детсаду, который выехал на дачу.

Я пошел искать хоть кого-нибудь, и на окраине города нашел родственников маминого брата (русская семья).

Там же находились погорельцы: дедушка с бабушкой – родители мамы. Появилась крыша над головой. С двумя мальчишками (моими родственниками) отправились на поиски еды. Нам повезло. На разбомбленной кондитерской фабрике мы раскопали подвал с мукой и печеньем, а на конфетной фабрике обнаружили разбитые емкости, откуда люди черпали остатки патоки, которая нам тоже пригодилась. Мы шныряли везде, а на сортировочной железнодорожной станции нашли вагоны с семечками, набрали сколько смогли унести.

30 июня в город вошли немцы. Их войска день и ночь двигались через Минск в сторону Москвы. Танки, моторизованная пехота: здоровые, веселые, вооруженные «шмайсерами» немцы ехали на грузовиках с песнями. Артиллерийские орудия тащили огромные кони-битюги, каких мы никогда не видели. Это было настоящее затмение, парад силы и наглости.

15 июля 1941 года на стенах уцелевших домов и заборах появился первый приказ немецкой комендатуры, из которого стало ясно, что в Минске организуется гетто. Нам посоветовали отправиться в Острашитский городок за 25 км от Минска в надежде, что там будет спокойнее.

Приказ

о создании еврейского района в г. Минске

1. Начиная со дня настоящего приказа, в г. Минске выделяется особый район, в котором должны проживать исключительно евреи.

2. Все евреи, жители Минска, обязаны в течение 5 дней переселиться в указанный район.

Евреи, которые по истечении этого срока будут обнаружены вне еврейского района, будут арестованы и расстреляны.

3. Еврейский район сразу после переселения должен быть отгорожен каменной стеной. Построить эту стену должны жители этого района.

4. Перелезать через ограду воспрещается. Немецкой охране приказано стрелять по нарушителям этого пункта.

5. На «Юденрат» возлагается контрибуция в размере 30000 червонцев.

6. Порядок в еврейском районе будет поддерживаться особыми еврейскими отрядами.

Полевой комендант.

Это был первый приказ, затем последовали другие: об обязательном ношении желтой звезды, «латы» диаметром 10 см на груди и на спине – на всех одеждах на белом фоне черными цифрами номер дома, где проживаешь; о запрете ходить по тротуарам; о запрете носить любые меховые предметы одежды. Мужчины обязаны снимать головные уборы перед военнослужащими. Было еще множество других запретов, за нарушение которых – расстрел, расстрел…

Две недели мы проживали у знакомых в Острашитском городке. Потом из близлежащего поселка Логойск пришел случайно спасшийся мужчина и сообщил, что всех евреев Логайска заживо засыпали в оврагах (там в то время проживало более 500 евреев).

Родные мне посоветовали вернуться в Минск: «Они в большом городе не пойдут на такое…».

Я вернулся в Минск. Родственники спрятали меня в подвале, где я находился две недели, а потом было принято решение крестить меня и поселить в русском детском доме под фамилией Матусевич.

Так и сделали за мзду священнослужителю. В то время начали повсеместно открываться церкви.

Наш детдом вывезли в Ждановичи, пригород Минска. Но по моей наивной просьбе к администрации детдома я вернулся в город для продолжения учебы в 7-м классе открывшейся школы. Когда я вошел в класс и оглядел сидящих детей, у меня внутри все оцепенело: за одной из парт сидела моя довоенная одноклассница Галя Мисюк! Она меня знала и моя «конспирация» могла быть мгновенно разоблачена! Учитель начал с переклички. Когда огласили мою фамилию «Матусевич», я встал в ожидании неотвратимого разоблачения.

На перемене ко мне подбежала Галя и сказала: «Павка, не беспокойся, я все понимаю!».

Учеба продолжалась. Учитель произносил речи о том, какое счастье для белорусского народа принесла немецкая армия, которая освободит народ от коммунистов и жидов.

5 ноября 1941 года нас повели смотреть документальный фильм о победах немецкого оружия. Выйдя из Дома офицеров после кино, мы ужаснулись – на деревьях и осветительных столбах всех аллей близлежащего центрального сквера были повешены люди с плакатами на груди: «Мы стреляли в немецких солдат».

В детдоме, меня неожиданно позвали в кабинет директора. Там были незнакомые мне люди и полицейский, а также двое детей: мальчик и рыжая девочка. Начался допрос о моем происхождении. Я отвечал как мог. Один из спрашивающих резанул мне ножом руку и объявил: «Вот она, жидовская кровь». Нас троих схватили и повели в гетто. У входа пинками втолкнули за проволоку и велели еврейскому охраннику отвести нас в еврейский детдом. Там была потрясающая нищета, темень, холод, голод и вонь. Дети медленно бродили, как живые скелетики.

Мне дали двухколесную тележку и велели отвозить умерших детей на кладбище. 6 ноября, возвращаясь с кладбища, я издали увидел украинских и литовских легионеров, а также немцев в форме SS . Они окружили весь район, где находился детдом. Я бросил тележку и перебежал в район, где проживала семья Деу-лей – знакомые нашей семьи.

Жители этого района были обеспокоены, и мне с трудом удалось достучаться. Страх, охвативший всех жителей окруженного района, невозможно передать. Прятались кто где мог. В комнате был только сам Григорий Деуль, а жену с сыновьями он отправил в другой район гетто.

Утром 7 ноября, в праздничный день, начался буквально штурм – стрельба, крики, плач. Гитлеровцы с литовскими и латышскими отрядами врывались в дома, выгоняли всех подряд, строили в колонны и уводили, а частично и увозили в неизвестном направлении. Я чудом уцелел в этом погроме, т. к. Григорий Деуль имел немецкое удостоверение специалиста. Его одного и меня, как его сына, отпустили. Остальных (более 100 человек) со двора увели.

Всего за 7-е и 8-е ноября было уничтожено около 29 тысяч человек в одной трети части гетто. Для выполнения необходимых фашистам работ были оставлены только специалисты: столяры, слесари, механики, токари. Их с работоспособными членами семей разместили в других районах оставшегося гетто.

10 ноября в освободившиеся районы привезли на машинах и разместили в домах людей в непривычных одеждах – около 30 тысяч человек. Вскоре выяснилось, что это насильственно депортированные евреи из самой Германии: из Гамбурга, Берлина, Вены, Бремена и Дюссельдорфа.

Немецкие евреи (их почему-то называли «гамбургские») оказались в более сложном положении, чем мы: они не знали ни идиш, ни русского языка, и привезли их на чужбину с могендовидами на груди и на спинах.

Первое время немецкие евреи не общались с нами, т. к. им было это запрещено. Кроме того, в самом гетто их дополнительно оградили колючей проволокой.

Голод заставил этих несчастных людей предлагать свою одежду и другие вещи в обмен на какую-либо еду.

Судьба их в скором времени оказалась такой же трагичной, как и у всех жителей минского гетто. Из 30 тысяч немецких евреев в живых осталась только одна женщина, которой помогли совершить побег в партизанский отряд.

После всего происшедшего я разыскал семью Пети Голомба, с которым я учился в школе и с которым покидал пионерский лагерь. Я рассказал родителям Пети о моих злоключениях и попросился переночевать у них в многонаселенной квартире. К моему удивлению и радости мне предложили жить вместе с ними. Место ночлега дали на русской печке на кухне. Это для меня было в прямом и переносном смысле спасением, тем более, что одинокого бродяжку подкармливали кто чем мог.

От Голомбов я узнал, что немцы пригоняют и привозят в гетто евреев, проживающих в ближайших пригородах Минска, а также из Острашитского городка.

Я сразу стал искать место возможного пребывания жителей Острашитского городка, мечтая найти бабушку с дедушкой.

Мне подсказали, что новеньких разместили в районе улицы Немига. Жители этого района как раз попали в число уничтоженных, а улица отошла в «русский район», так в гетто называли другую часть Минска.

Рискуя жизнью и надеясь на чудо, я пробрался на улицу Немига, стал открывать квартиры, и сразу почувствовал опасность, т. к. опустевшие квартиры кишели мародерами из русского района. Открыв двери одной из квартир, я пришел в ужас. Там вповалку лежало множество старых людей в молитвенных накидках, талесах. Все они были в крови. Заколоты штыками.

В дальнейшем стало ясно, что особую ненависть гитлеровцы проявляют к верующим евреям.

Мои поиски были тщетны, и мне пришлось смириться с мыслью о гибели моих близких.

Невозможно описать обстановку в гетто после первого погрома, когда все оставшиеся в живых почувствовали неотвратимость своей гибели.

Однажды утром я пошел в «Юденрат» на регистрацию и сразу попал в уличную облаву. Нас, пойманных, затолкали в машины и увезли на территорию бывшего ГПУ. Там находилась тюрьма под названием «Американка». Рядом с этой тюрьмой мы строили вторую тюрьму для немецких провинившихся военнослужащих.

На прогулках этих арестованных заставляли прыгать по-лягушачьи на четвереньках вокруг тюрьмы до полного изнеможения, а упавших обливали водой и возвращали в тюрьму.

Кормили нас на этой стройке один раз в день: миска баланды плюс вечером 200 граммов хлеба, а также выдавали кое-какую мелочь в оккупационных немецких марках. Моя работа заключалась в следующем: готовить бетонный раствор и подносить кирпичи. За кирпичами мы ездили на кирпичный завод, где вытаскивали их прямо из печей, обжигая руки.

2 марта 1942 года для возвращения в гетто нас посадили в крытый грузовик. Было категорически запрещено подглядывать в щели из машины. Когда нас привезли к проходной гетто, на Республиканской улице было уже темно. Мы услышали шум, крики и ругань между нашими сопровождающими и гестаповцами, остановившими машину. Гестаповцы что-то яростно требовали, а наша охрана злобно им возражала.

Мы интуитивно почувствовали возникшую опасность.

Наконец ворота открылись, и мы въехали в гетто. Наш охранник ефрейтор Кау заявил: «Скажите мне спасибо! Скажите мне большое спасибо!». Мы сначала не поняли, за что надо благодарить, но когда въехали на улицы, то увидели сотни трупов, валявшихся около домов.

Оказалось, что без нас произошел один из самых крупных погромов в минском гетто. Всех неработающих вывозили в концлагерь смерти Тростенец для уничтожения, а сопротивлявшихся и прятавшихся расстреливали на месте.

Часть рабочих колонн, которые возвращались, как и мы, также заворачивали и отправляли в Тростенец – лагерь смерти.

Так что наш горластый ефрейтор заслужил свое спасибо…

Я сразу же направился к Голомбам, на Столпецкий переулок, дом 22, не надеясь их увидеть. Однако, к счастью, я ошибся. Их квартира оказалась нетронутой. Люди спрятались в убежище, вырытое под большой русской печью (эти убежища назывались «схроны» или «малины»). 15 человек из нашей квартиры переждали погром в этой «малине», оборудованной бочкой с чистой водой и «парашей».

Голомбы, в свою очередь, были удивлены, что я остался жив. С работы явился сын Голомба Федя (Файвиш) – радиотехник. Долго ждали второго сына Давида из этой же рабочей колонны радиозавода, но так и не дождались… Это была тяжелейшая потеря 25-летнего замечательного парня – сына этой семьи.

20 июля 1942 года наш охранник Кау неожиданно запретил нам возвращаться в гетто, и мы три ночи спали на рабочих местах на стройке. На 4-е сутки, вернувшись в гетто, узнали об очередном погроме. Немцы предприняли поиск оставшихся, так называемую «зачистку». Территория гетто к этому времени сократилась на две трити.

После погрома 20 июля 1942 года осталось только около 30% первоначальной территории гетто. Из 130 тысяч жителей в живых осталось не более 30 тыс. В том числе немецких евреев, которые поняли, что мы все равны в нашей судьбе.

Вспоминается характерный эпизод из нашей жизни. Посмотреть на погром прибыл генеральный комиссар Белоруссии генерал Кубе с гестаповской свитой и охраной. Вместе с ним находился комендант гетто штурмбанфюрер Рихтер со своей овчаркой-людоедом. Кубе неосторожно резко махнул рукой, и собака бросилась на генерала, но охранник застрелил ее. На другой день, при возвращении в гетто на машине, нашу строительную группу остановил комендант Рихтер, сел в кабину, и нас повезли на еврейское кладбище по улице Сухая. Естественно, мы решили, что пришел конец, но кроме сопровождающего немца и коменданта на кладбище никого не было. Нам приказали сойти с машины и привели к свежему могильному холмику. Выяснилось, что здесь закопана собака. Старшему мастеру нашей группы дали картинку надгробия с большим крестом. А нам велели из богатых надгробий собрать лаб-радоритовый камень и сделать надгробие с надписью «Хир лигт майн либер гунт» (здесь лежит моя любимая собака). Три дня трудилась вся группа под присмотром вооруженной охраны, делая надгробие с надписью.

Осенью 1942 года снова начались ночные погромы в гетто. Причиной якобы было разоблачение подпольных групп и поиск партизан. Связь с партизанским движением действительно имела место, но гестаповские разбойники по ночам окружали дома с простыми жителями, выгоняли полураздетых людей на улицу и поголовно расстреливали. В первый ночной погром попал и наш дом № 22 на Столпецком переулке. Взломав двери, немцы ворвались с криком – «Где Тульский?» (это был начальник еврейской милиции). Я в это время находился на русской печке, и вдруг Тульский, который жил в этой же квартире, забрался ко мне. Тут же нас обоих при свете фонариков сбросили с печки, и его увели. Через 15-20 минут в дом вернулись гестаповцы, всех жильцов выгнали на улицу и приказали встать лицом к стене. За нами стояли с автоматами два или три гитлеровца, а другие вошли в дом и что-то искали, перевернув все. Когда они вышли, мы уже прощались с жизнью, но они вдруг все ушли, а нам приказали стоять и не уходить. Простояв более часа в таком положении и убедившись, что никого нет, мы ушли и спрятались в «малине». Это был единственный случай, когда уцелели люди в подобной ситуации – нас было около 20 человек.

В это же время мы впервые познакомились с огромными черными фурами с дизельными двигателями, которые каждую ночь въезжали в гетто. В кузова фур загоняли по 40-50 человек и, с жутким треском двигателей, увозили в неизвестном направлении. Вскоре мы узнали, что это так называемые «душегубки», в которых через 15-20 минут в страшных муках люди умирали от выхлопных газов.

В конце августа 1942 года, в один из выходных воскресных дней, я попал в очередную облаву. Эсэсовцы меня и еще 15 человек втолкнули в машину и привезли на территорию бывшего «гаража Совнаркома» на Червеньском тракте (Могилевский). Здесь они разместили производство по ремонту орудий и стрелкового оружия «Гивер-Вафенверкштадт». Когда мы вышли из машины, нас построили, рассчитали по пять человек и каждого пятого тут же повесили на ближайшем столбе. Трудно передать наше состояние в этот момент… Вдруг перед нами появился гауптман (полковник) – руководитель указанного производства и по-немецки объявил:

«Кто будет саботировать наши указания или нарушит дисциплину, того постигнет такая же участь». Нас разместили в бараках с трехъярусными нарами вместе с военнопленными. Бараки были обнесены колючей проволокой, находившейся под напряжением. Это по сути был мини-концлагерь. Работать нас заставляли по 14 часов в сутки. Мое место на нарах было в третьем ярусе. Рядом со мной на втором ярусе лежал один пожилой немецкий еврей из Берлина, у которого убили всю семью. В одну из ночей он повесился на стойке моих нар.

В мои обязанности входила уборка металлической стружки от станков, потом я чистил ржавчину на винтовочных штыках, на разных деталях винтовок и пулеметов. В дальнейшем разбирал винтовки на детали. Оружие привозили с фронтов. Я очень похудел и постоянно страдал от переутомления и голода. Но когда меня перевели на участок «бронерай» (воронение оружия), где была вода, непосредственный мой надзиратель унтер-офицер Урляуб (житель Кенигсберга) приносил мне мыть и чистить котелки с остатками пищи – это меня практически спасло от голодной смерти.

После месячной работы в концлагере один раз в месяц, по воскресеньям нас стали отвозить в гетто. В дальнейшем такие поездки стали регулярными, и порой стали отвозить в гетто через неделю. В очередной приезд я случайно встретился с сыном Деуля – Эммануилом. Когда он узнал, что я работаю в оружейных мастерских, он спросил: «Не хочу ли я мстить фашистам в партизанском отряде?». Это было то, о чем я мечтал бессонными ночами, не представляя себе, что это могло стать реальностью. Он тут же поставил два условия – добыть 100 штук пружинок оружейного затвора-выбрасывателя патрона из патронника и достать себе оружие, обрез или пистолет. За 4-5 месяцев я, рискуя жизнью, вынес 100 пружинок в банке с баландой, которой нас кормили. Я боялся разоблачения, т. к., во-первых, приходилось раскомплектовывать оружейные затворы, во-вторых, при выходе с территории мастерских нас тщательно обыскивали жандармские охранники. В дальнейшем я приступил к наиболее опасной части задания – вынести по деталям винтовочный обрез. Урывками в обеденное время я приспособился и отпилил часть ствола, затем укрыл его в отверстии, высверленном в деревянном полене. Так же я прятал и другие детали, а затем их выносил. Эти «полешки» дров мне удалось благополучно доставить в гетто. Некоторое время немецкая охрана не обращала внимания на пронос небольших палок или дровяных полен с территории мастерских в гетто. Потом это запретили, но к тому моменту я успел выполнить задание.

Дрова были крайне необходимы, т. к. в жилищах гетто стоял ужасный холод. Все, что могло гореть, было сожжено в печурках и «буржуйках». Сжигалась имеющаяся мебель, межкомнатные двери, даже с полов и стен откалывали лучины для освещения. После запрета вывозить дровяные отходы некоторые наши узники ухитрялись приносить деревяшки к месту, где мы забирались в машину для поездки в гетто. В момент отправления машины кто-нибудь соскакивал и забрасывал приготовленные дрова в машину, но вскоре эту хитрость заметил сопровождающий нас немец и избил попавшегося до полусмерти.

Однажды при посадке на машину для очередной поездки в гетто (это был февральский зимний вечер 1943 года) я почувствовал, что одна галоша с ноги потеряна. Когда я заглянул за задний борт машины, то увидел валявшуюся на земле галошину и спрыгнул за ней. В этот момент я почувствовал страшную боль и потерял сознание. Утром, когда я очнулся, лежа на полу в кухне, я был весь в крови, все тело болело, голова и лицо опухли, а надо мной склонились жильцы нашей квартиры и что-то причитали. Потом мне рассказали, что, когда я спрыгнул с машины, немцы (водитель и сопровождающий эсэсовец) измолотили меня ногами и прикладом шмайсера до бесчувствия и велели рабочим евреям забросить меня в машину. Когда машина пришла в гетто, на Юбилейную площадь у Биржи труда, рабочие сошли, а я остался лежать без сознания в машине. Подумали, что я убит и меня отвезли на еврейское кладбище. Там меня вытащили из кузова и велели сбросить в братскую могилу. Машина с немцами уехала. Меня бросили в одну из ям и тут в последний момент заметили, что я зашевелился. Семья Голомбов и соседи стали меня по возможности лечить и даже пригласили знакомого врача. На следующие сутки, в дневное время, жильцы в доме панически испугались появления немца и спрятались в «малине», а я остался лежать беспомощный на полу. Но оказалось, что пришел мой надзиратель Урляуб в сопровождении одного геттовского рабочего, с которым я вместе трудился в мастерских. Раздался голос: «Где Пауль?» Когда он меня увидел, то воскликнул: «Гот изваль» (Боже мой). Я ему рассказал, что соскочил с машины за упавшей галошиной, а не за дровами. Он мне оставил буханку хлеба и кусок колбасы. Рабочему велел выйти, а мне шепотом сказал: «Пауль, лайф ин вальд» (убегай в лес). Через неделю, немного оправившись, я вновь пришел утром к машине и прибыл в концлагерь на работу. Мои убийцы, увидев меня, только ухмыльнулись, выразив удивление.

Весной 1943 года на работу в 6 часов утра и вечером обратно в гетто нас водили пешком – колонной в сопровождении немецкого конвоира. В мае-июне 1943 года детей в гетто уже не было. Однажды, когда рабочие колонны спускались вниз по ул. Республиканской к воротам гетто, произошла задержка. Случилась давка: сверху поднималась другая колонна – рабочих железнодорожной фирмы «Тодт». Послышался детский плач. А у ворот на выходе находился один из комендантов гетто – гестаповец Риббе. Этот зверюга в человеческом обличье вклинился в толпу рабочих и вытащил из колонны женщину с мешком. Внутри мешка находился ее 5-6-летний сынишка. Риббе выхватил мешок, вытряхнул из него мальчика и на трамвайных путях растоптал ребенка. Наша колонна находилась в 10-12 метрах от этого места, и мы слышали только страшный крик матери. Через несколько минут мы прошли мимо растерзанного малыша. Непосредственным свидетелем этого гнусного зверского убийства была Рита Каждан – узница минского гетто, ныне проживающая в Петербурге.

Конец весны и лето 1943 года было для жителей гетто очень беспокойным и тревожным временем. Постоянные ночные погромы с наездами «душегубок», мародерство со стороны белорусских полицейских, облавы и убийства. Каждый вечер с разных сторон территории гетто была слышна автоматная стрельба. Все это деморализовало оставшихся жителей, усиливало чувство безысходности и подавленности. Постоянный голод и каторжный труд убивал веру в благополучный исход этих испытаний. Но однажды в августе меня подкараулил Моня Деуль и сообщил о необходимости подготовиться к побегу из гетто, т. к. ожидают прибытия проводника. Он проверил выполнение моего задания, часть пружинок я ему передал. Мы с ним подробно договорились о взаимной связи. После очередного погрома в гетто я на работу не пошел, а домой не приходил. М. Деуль сказал семье, где я проживал, что я погиб. Старший по дому передал по инстанции, что я убит – таков был заведенный порядок. Это были очень тяжелые дни – ожидания проводника. Я ночевал в погорелищах, голодал, а риск при наличии оружия был смертельным. Наконец пришел Моня и сообщил о приходе проводника «Кати» и намеченном на ночь побеге. Когда собрались в условленном месте, в одном из домов на окраине гетто, примерно в час ночи появилась девочка Катя лет 13-14. Познакомилась с нами (нас было человек 9-10), по списку проверила выполнение заданий, рассказала о маршруте передвижения и об условных местах сбора на случай непредусмотренных обстоятельств. Чуть позднее наши люди проделали проходы кусачками в проволочном ограждении, и мы пролезли за Катей, соблюдая все меры предосторожности (в моменты, когда охрана уходила от нашего прохода). Неожиданно к нам стали примыкать незнакомые люди из гетто, жаждущие уйти в партизанские отряды. Создалась чрезвычайно опасная ситуация, но мы были вынуждены взять всех с собой. Когда отошли от гетто на достаточно отдаленное расстояние, построились небольшим отрядом и так на удивление благополучно прошли по улицам Минска и вышли за город.

Самое опасное – это был переход через железнодорожную магистраль Брест-Минск, которая усиленно охранялась. Подойдя к железной дороге, услышали шум приближающегося поезда и залегли метрах в семидесяти от железнодорожного пути. Неожиданно произошел мощный взрыв, который осветил все вокруг. Раздался грохот и скрежет падающих вагонов. Охрана пути стала пускать осветительные ракеты, а непострадавшая часть охраны поезда открыла стрельбу. В нашей сборной группе началась паника. Примкнувшие к нам люди, в т. ч. женщины, вскочили и стали разбегаться, тем самым демаскировали нас, а самих себя подставили под огонь немцев. На другой день трупы почти всей нашей группы были перевезены на геттовское кладбище. Не обошлась эта история без карательных акций в гетто и расстрелов заложников. Мы с моим одногодком Леней Фридманом перебежали в близлежащий лесок, который оказался лютеранским кладбищем, и затаились до окончания стрельбы. Но так как мы потеряли ориентацию маршрута, проводника и все, что несли по заданию в партизанский отряд, то пришли в отчаяние и решили вернуться в гетто. Переночевав двое суток в развалинах, на третий день утром мы вдвоем пристроились незаметно к большой рабочей колонне и вышли из гетто. Проходя мимо разрушенных домов, мы проскочили в погорелище, сорвали с себя опознавательные желтые латы, номера и пошли по направлению курортного села Ратомки, т. е. взяли ориентир из инструкций погибшей проводницы. В дневное время нам удалось перебежать два железнодорожных полотна, затем в течение трех суток мы лесом дошли до Старого села, где начиналась партизанская зона. Увидев с опушки леса большое село, мы еще не знали его название и заночевали в лесу. Утром голод заставил нас обратиться к жителям одной из крайних хат. Когда хозяйка дома увидела два изможденных малолетних человекоподобных существа – она без нашей просьбы пригласила нас в дом и дала нам горячую картошку, блины с молоком и краюху хлеба. Мне до сих пор кажется, что такой вкусной пищи я не ел до войны. И по сей день мне мерещится вкус той необыкновенной еды. Хозяюшка нас еще обрадовала известием, что это село и есть наша волшебная цель – партизанский край. Кроме того, она сообщила нам о многочисленных отрядах разных названий, которые приходят в это село, а также про минских евреев, которые собираются в центре села и оформляются в разные партизанские бригады и отряды.

Но немалые трудности и разочарования ждали нас впереди. Первая восторженная и наивная встреча была днем, когда мы увидели двух молодых парней с красными ленточками на пилотках. «Дяденьки партизаны», – обратились мы к ним, а они обозвали нас «жиденышами», отобрали все, что было у нас и под дулом винтовок заставили бежать обратно в лес. Мы подумали, что это переодетые полицаи. Мой напарник Леня совсем упал духом и отказался вторично входить в село. Во второй половине дня я пошел один, а Леня пообещал меня дождаться. В середине села я действительно увидел множество мужчин в советской военной форме с ленточками и звездочками. Увидел также группу еврейских женщин и мужчин, совершивших удачный побег из минского гетто, но по их настроению я почувствовал тревогу и неясность перспективы.

ПАРТИЗАНСКИЙ КРАЙ

В поселке Старое село среди группы партизан совершенно неожиданно я увидел трех мужчин в униформе с партизанскими ленточками. Это были украинские легионеры, с которыми я работал в оружейных мастерских. Они меня узнали и после доброжелательного разговора повели к командиру – капитану, который комплектовал группу из новых партизан. Выслушав рассказ о моем прошлом и получив подтверждение украинских парней, капитан решительно объявил, что ему малолетки без оружия не нужны. Однако заявил, что его отряд через некоторое время отправится в Налибокскую пущу, и он согласен временно присоединить всех находящихся евреев в этом селе, а дальше направит нас в бригаду Сталина, при которой якобы имеется семейный отряд. Эту радостную весть я сообщил группе евреев, которых встретил в Старом селе, и побежал искать моего напарника Леню, но пришлось вернуться одному – Лени я не нашел. Через несколько дней группа партизан и мы, группа евреев около двадцати человек, отправились в поход. За три или четыре дня мы прошли ночами, а иногда и в дневное время более ста тридцати километров – не без приключений, – но эта Пуща была уже партизанской зоной. Там группе евреев приказали отделиться от боевой группы партизан и двигаться к ближайшей деревне Рудня. При подходе к деревне мы увидели пепелище и торчащие оголенные печные трубы, но на полях и огородах – множество женщин. Оказалось, что это еврейские женщины из семейного отряда № 106 бригады им. И. Сталина, где командиром был Шолом Зорин. Командир всей бригады генерал Чернышев был светлой личностью. Отряд № 106 был специально создан для евреев, бежавших из минского и других гетто, потому что не все партизанские отряды в этот период принимали евреев, мотивируя это тем, что женщины и дети затрудняют маневренность отрядов, но многие командиры не скрывали своей антисемитской настроенности. Приказ об образовании специального семейного отряда исходил от генерала Чернышева. В ноябре 1943 года в отряде находилось 620 человек, среди которых были люди разных возрастов, в т. ч. женщины и дети. Женщины занимались заготовкой картофеля и других овощей на осиротевших полях и огородах, т. к. карательные фашистские отряды сожгли деревни партизанских зон вместе с жителями. Естественно, что после коротких бесед и расспросов вся наша группа была зачислена в отряд и распределена по назначению. Мужчины – в боевые группы, женщины – в хозяйственные бригады. Начались партизанские будни. Надо было обустраивать быт, сооружать шалаши, готовить землянки на предстоящий зимний период, заготовлять продукты питания, искать оружие и боеприпасы, брошенные отступающими советскими войсками в июне 1941 года, ремонтировать найденное оружие, налаживать мед. пункты, стоять в дозорах, участвовать в нарушении немецких проводов и кабелей связи, спиливать столбы электропередач и связи, подрывать мосты и «ходить на железку», а также принимать участие в обороне и различных видах боёв с фашистами.

Там я научился выплавлять тол из снарядов. Это была опасная, но необходимая работа. Найденные артиллерийские снаряды мы осматривали, осторожно выворачивали взрыватели и погружали в емкость с водой, под ней разводили костер и выплавляли тол, который разливали в квадратные формы. Приходилось также участвовать в различных хозяйственных работах.

Но главная задача нашего отряда – сохранить жизнь бывших узников гетто и концлагерей до соединения с частями Советской Армии. Под победоносным напором Советской Армии, 1-го и 2-го Белорусских фронтов отступающие фашистские группировки вошли в леса, где дислоцировались партизанские отряды, 10-го июля в ночное время со стороны болот на нашу базу ворвалась немецкая воинская часть, от которой пострадал бригадный госпиталь с ранеными и врачами, а также партизаны из хозяйственной части. В этом последнем бою погибло много партизан, а командир отряда М. Зорин был ранен разрывной пулей в ногу, которую пришлось ампутировать. Но несмотря на сложную боевую обстановку того периода, это был долгожданный счастливый момент предвкушения встречи с нашей Советской Армией, которая произошла 13 июля 1944 года, и освобождения от фашистов. Партизаны нашего отряда на воинских машинах были доставлены в г. Минск. Вскоре мы узнали, что командование 2-го Белорусского фронта совместно с центральным штабом партизанского движения приказали провести в освобожденном Минске парад белорусских партизан, участником которого был и я.

После торжественного марша колонн партизанских бригад я неожиданно встретил родственника Григория Башихес, которого считал погибшим, Гриша мне сообщил потрясающую новость: от своего родного брата, прибывшего из Москвы, как представителя наркомздрава, он узнал что мои родители живы и живут в г. Зеле-нодольске под Казанью. Мне было 16 лет. Я без особого труда оформил демобилизацию, получил необходимые документы и «поехал» к родителям. В данном случае слово «поехал» звучит неточно, т. к. до Москвы добирался десять суток – 750 км. Ехал на открытых платформах, на крышах вагонов, редко – на паровозных тендерах. По всему пути от Минска до ст. Ярцево война оставила свой ужасный след. Ни одного уцелевшего жилого дома, неубранные трупы вдоль дороги, беженцы, калеки, инвалиды и нищета. На ст. Ярцево я забрался в пассажирский вагон и на третьей полке доехал до Москвы, не просыпаясь. Когда я вышел в Москве на Белорусский вокзал, то попал как бы в иной мир. Меня поразила хорошо одетая суетливая толпа – женщины в цветных платьях, у многих накрашены губы… Удивился также различным патриотическим плакатам и афишам театра и кино. Мне надо было попасть к родственникам, которые жили рядом с Курским вокзалом. Когда я спустился в метро, мне это показалось сном. Мое неожиданное появление изумило родственников, т. к. меня давно считали погибшим. Они бросились обнимать меня, но я решительно отстранился: мол, мне прежде всего нужна баня, т. к. я весь грязный и вшивый. В бане я сдал всю свою одежду в «вошебойку» и несказанно наслаждался обилием горячей воды, теплом и мылом, которым пользовался впервые за три года. Вернувшись в дом к родным, мне пришлось рассказать о гибели многочисленных близких родственников этой семьи и о фашистских зверствах в гетто. Удивительно было то, что москвичи и жители других районов Большой Земли очень мало знали об истинном положении дел на оккупированной территории СССР, а особенно о судьбе еврейского населения. Запомнился мне также чай с кусочками сахара впервые за три года. А кульминацией моего московского пребывания был вечерний телефонный разговор с родителями. Когда мама услышала мой голос, у нее случился сердечный приступ.

В сентябре 1944 года я приехал к родителям в Казань. Подъезжая к железнодорожному вокзалу в Казани, из окна вагона я увидел ожидающего отца и с ним группу сотрудников по совместной заводской работе. После почти четырехлетней необычной разлуки с родителями – встреча была трудно описуемой и не обошлась без валериановых капель, особенно после краткого рассказа о прожитых днях в гетто и гибели родных и знакомых.

Далее, по настоянию родителей, пришлось браться за учебники – вспоминать прошлое и двигаться дальше – учеба в школе дневной и вечерней. Потом был техникум и механический факультет Ленинградской лесотехнической академии.

Но это уже другая история.